Дневники Григорьева и обобщающие статьи, сопроводившие три тома «Архангельских былин и исторических песен», рисуют не только образ края, где оказался московский филолог, во многом этим краем пораженный. Не менее показательны сопутствующие очерки и как самохарактеристика былиноведа, внимательного ко всей сложности жизни народной, к изломам и узорам частных биографий носителей песенного эпоса, которые удержали мелкоячеистыми сетями своей художественной памяти скатный жемчуг древнего красноречия.
В повествованиях Григорьева об этом нет прикрас. Он безыскуственно и честно поведал о том, что удалось и что и почему не удалось записать, поделился собирательскими горечью и радостями, без тени аффектации и нарочитости описал встречи с деревнями, набросал портреты былинщиков, «впотай» прикопил биографические сведения о них.
Труд собирателя фольклора всегда есть вторжение незваного гостя в размеренность и обыкновенность идущей своей поступью народной жизни. Занятие чуженина-фольклориста, записывающего фольклор, прежде всего может вызывать недоумение («Зачем? Для чего?»), может быть истолковано как нечто странное либо как недостойно-пустяковое времяпровождение, отрывающее старинщиков от подлинного дела. Просьба спеть былину всегда внезапна. И даже самое тактичное пожелание чужака услышать пение вот именно этого исполнителя «старин», о коем отзываются односельчане как об искушенном мастере, услышать немедленно, может быть принято исполнителем былин за неуместную назойливость. Бывает и наоборот: приезд городского человека в глухомань ради записи песен поднимает репутацию искусства и его знатоков. Но в любом случае важными моментами для исполнения-неисполнения былины являются житейские условия: занятость певца работами, кормящими его и его семью (хотя и они подчас отставлялись ради пения старин заезжему «добру молодцу»), здоровье-нездоровье, возраст, настроение, стыдливость, замкнутость, подозрительность натуры, малограмотность, гонор знатока («Не с меня начал, не буду петь!»), потеря памяти, внезапное опасливое озарение религиозного толка («Не антихрист ли явился?..»), боязнь репрессий, наказаний за песню («Не уведут ли куда-нибудь?..» тревожился пинежанин Василий Кобылин); ощущение нарушения при публичном исполнении «старин» чужой душе интимно-личностного отношения певца к его дару Все это было, и обо всем этом и о многом другом Григорьев не умолчал.
Одновременно он на собственном опыте подтвердил то, что писали и до него: былины в нормальных условиях быта и труда поются, как правило, без понуждения. Установка на пение незнакомцу-путешественнику под его карандаш или «в трубу» (на фонограф) явление неестественное, событие чрезвычайное. Поются былины мужчинами при специфическом труде (на пожнях, при разделке рыбы на озерах, на ярмарках и т. д.) либо в условиях «невольного» артельного досуга для скрашивания вынужденных перерывов при охоте, на рыбных и морских промыслах. Женщины же поют по привычке при коллективном прядении в «бесёдах» (беседах) и на вечеринках. Таких совпадений с типовыми возможностями исполнения былин у собирателя, разумеется, не было. Акты встречи Григорьева с исполнителями эпоса надо было втиснуть в сжатые сроки экспедиций, падавшие на летние, страдные для народа месяцы, то есть на практике все зависело исключительно от быстроты установления личного доверия и расположенности былинщиков к фольклористу, от перехода знакомства в творчески-рабочие контакты.
Григорьеву, несмотря на его молодость, физический недостаток хромоту, по преимуществу благополучно удавалось
преодолевать барьеры, и число только результативных встреч со старинщиками, давших записи произведений народного творчества, за три лета напряженной работы исчисляется огромной цифрой 164.
Молодой собиратель вышел на волну взаимного сочувствия и сопонимания с большинством многоликого народа. Поэтому ему пели старые деды и «средовечные жонки», люди бывалые, исходившие моря и землю, и «домоседы», никогда не покидавшие своих деревень, нищенки и богатеи, умники-хитрованы и сама простота, батрачки-«козачихи» и отщепенцы-скитники, выпивохи и трезвенники, торговцы, корабелы, русские и кореляки...
Иногда Григорьев записывал от былинщика тексты, плывя на карбасе по тихому морю, «устроившись на бочонке». Записывал от мужичков в обширных избах и неказистых избушках, на мельницах, на холодных чердаках, от женщин когда те уже воротились с пожни, либо когда поутру «обряжали» коров и управлялись у русской печки. Собиратель становился действующим лицом целых поэм человеческого чувства, идущего навстречу своему откровению. Тогда исполнитель и этнограф два встретившихся мира как бы «уравнивались» и сливались в едином потрясении событиями, озвученными былиной.
На Мезени Григорьев встретился с крестьянином деревни Кильцы, Погорельской волости Иваном Егоровичем Чуповым, «бодрящимся стариком 72 лет», уже подзабывшим обильно знаемые прежде былины «от старости», притом «ему было не до пения»: он косил и греб сено, пользуясь сухой сенокосной порой, уходя «на работу часа в три утра», а возвращаясь «в сумерках, около восьми часов сильно уставшим, так что, по признанию собирателя, трудно было заставить его петь, да и было жаль его». И все же «ночью при свечах» однажды Григорьев «взял» от него «старину» о путешествии и смерти Василия Буслаева. Момент был таков, что деловито-суховатый в своих зарисовках собиратель прорвался лирическим признанием: «Задушевное пение надтреснутым старческим голосом в связи с интересным напевом производило на меня захватывающее впечатление».