Нет, сказал Филипп, власть человека над жизнью зависит от его воли и способности проявить себя...
Не свои слова ты говоришь, сказал о. Григориус.
Может быть, сказал Филипп, но они мне нравятся...
Жаль мне тебя, сказал о. Григориус, хоть и страшен ты, как бесноватый... У тебя отняли человеческий облик, сделали уродом. Как бы о двух головах... А ты радуешься и гордишься даже...
Вы не знаете, что это такое... Видеть землю сверху, с высоты... Вам никогда не понять этого.
Грех всегда сладок, сказал о. Григориус.
А почему то, что сладко для человека, вы называете грехом?..
Ты начал жить плотью. Вот почему ты занялся поиском Бога... Бога не надо искать. В него надо либо верить, либо не верить. Ты не веришь. Уже давно не веришь, еще с тех пор, когда начал вычитывать из книг чужие откровения и приписывать их себе. Ты прав. Твое место здесь, ибо монастырь этот из прибежища слабых стал местом духовного разврата, сказал о. Григориус.
Почему же? Я тоже уйду, сказал Филипп. Только вы пойдете по земле, я поднимусь в небо. Вы не поверили, что Иисус приходил ко мне, не поверили искренности моей исповеди и первый зародили во мне сомнение... Вы не поверили, что небо опустилось ко мне. Но вынуждены были поверить, что я поднялся в небо .
Прощай, сказал о Григориус.
Прощайте.
Филипп вышел и пошел через двор к себе в келью. Неподалеку от пристройки, где он жил, сидел на скамеечке Иаков.
Я давно тебя жду, сказал он. Доктор хочет тебя видеть. Он болен.
Попозже, сказал Филипп поморщившись. Я сам приду.
Они просили, как увижу, сразу привести.
Профессор Деккер полулежал, обложенный подушками, однако, несмотря на болезненное выражение лица, был весел и возбужден. Клаф, наоборот, выглядел мрачным.
Вот и он, сказал профессор, увидев Филиппа, и порывисто схватил его за руку. Садись... Я соскучился по тебе... Десять лет нашего труда сидят перед нами в его облике, повернулся к Клафу.
Я хочу прочесть тебе одно письмо... снова обратился Деккер к юноше. Тебе будет интересно...
Вряд ли он что-нибудь поймет в этом письме, сказал Клаф.
Я постараюсь, сказал Филипп.
Вы никак не хотите понять, что перед вами сидит совсем другая личность, сказал Деккер.
Вы устали, сказал Клаф. Вам надо отдохнуть.
Нет-нет, читайте, сказал Деккер. Я чувствую себя хорошо...
«Дорогой Герберт, прочел Клаф. Я чрезвычайно рад после девяти лет молчания получить от тебя письмо и узнать, наконец, куда ты исчез...»
Мы были друзьями, перебил Деккер. Он тоже одно время увлекался химией, как и я. Это потом я переключился на биофизику, а он вообще на социологию... Впрочем, читайте, Клаф...
«Я всегда очень жалел, что ты, обладая столь очевидным талантом, увлекся тем, чего от тебя совершенно не ждали, и дал возможность всякого рода посредственностям от науки травить тебя, что в свою очередь тебя озлобило и окончательно сбило с пути. Поэтому, получив от тебя письмо, я надеялся, что ты, наконец, понял свою ошибку...»
Тут пропустите, перебил Деккер. Далее идет всякая белиберда... Я, собственно, написал ему в момент нервного ощущения удачи, когда весь мир казался мне прекрасным... А до того мы с ним сильно повздорили и вообще разошлись навсегда... Он иностранец, эмигрант. Он русский. Ему не понять наших проблем.
Так, может, не стоит и читать дальше, сказал Клаф.
Нет, сказал Деккер. Место о богоискательстве прочтите, там, где он меня отчитывает. Мне это даже приятно послушать сейчас, когда я держу за руку свою, обретшую живую плоть, идею. Может ли он или кто-либо иной похвастаться этим? Ты, Филипп, тоже слушай, тебе это тоже должно быть интересно.
«Я не хотел бы строго судить тебя за твои философские выкладки, которыми ты затуманиваешь свои научные идеи, прочел Клаф. Люди, трудами которых создавались элементы механического миросозерцания, естествоиспытатели, бывают весьма часто совершенно беззаботны
и даже безответственны в философии... Но примечательно то, что твое богоискательство, как и иные религиозные искания вообще, а нашего времени в особенности, вращаются вокруг личного бессмертия. Еще Гегель заметил, что в античном мире вопрос о загробной жизни приобрел чрезвычайное значение тогда, когда с упадком древнего города-государства разрушились все общественные связи и человек оказался нравственно изолированным. Нечто подобное мы видим и теперь. Дошедший до крайности буржуазный индивидуализм приводит к тому, что человек упирается в вопрос о своем личном бессмертии, как в главный вопрос бытия... Твое же богоискательство говорит не только о нравственном тупике в нынешних общественных отношениях, но и о глубоком внутреннем конфликте религии... конфликте, из которого нет выхода...»
Хватит, хватит, замахал руками Деккер. Это уже полезла социология. Ты понимаешь, о чем тут, Филипп?
Не совсем.
Ну хорошо, я объясню, улыбнулся Деккер. Есть ли для тебя что-то более ценное, чем твоя собственная жизнь?
Нет, сказал Филипп. Ничего более ценного нет.
Ну вот видите, Клаф, он всё понял.
Я, пожалуй, пойду, сказал Филипп.
Посиди немного, попросил профессор, не отпуская его руки.