Однажды в их встречу вмешался ливень. Уголёк хотел бежать, но мама попросила остаться. Холодный ветер иголками дождя проникал в будку, но животным давно не было так уютно, как в эту ночь.
Это ещё что? разбудил Уголька грубый голос. Дородная женщина, склонившись над ним, недоверчиво хмурила брови. Рада, кого это ты привела?
Собака смотрела на хозяйку с вызовом, не отвечала, не моргала, не шевелила хвостом.
Ладно, уступила женщина. Хочешь, так пусть у нас побудет, покуда хозяева не объявятся.
Хозяева не нашлись. Звериный запал Уголька тлел, остывал, пока не преобразил в беззаботного Пушка. Хозяйка его была женщиной суровой, мясом новоявленного питомца не баловала, если настойчиво просил он внимания, могла и сапогом огреть. Но и объедкам со стола был щенок благодарен будет чем маму угостить.
Жил с хозяйкой в доме мужчина, но хозяина в нём не желал признавать Пушок. Мужик часто на стороне ночевал, утром мешком в калитку вваливался, отстранял назойливую жену и в постель волоком волочился. Спал покойником светлую часть суток, да и смрад характерный источал.
Дням Пушок не вёл счёту, незаметно неслись они. Возмужал он, подрос и однажды, распластавшись у ворот, сколько ни старался, не сумел протесниться в щель, через которую прежде на задний двор пробирался. Подошёл он тогда к приёмной маме, сунул в будку нос и отстранился. Слишком тесно для них двоих и неуютно почему-то. Понял тогда Пушок, что перестал быть щенком, и где-то ждёт его собственная опустевшая будка. Ткнулся он тогда в мамино плечо, одарил ненавистным взглядом ржавую кастрюлю с дертью, опустил хвост и волком затрусил. Скоро вернётся мужик с попойки, выскочит тогда Пушок в калитку и оставит позади дом очередной и очередное имя.
В лес вернулся зверь, в старые места. От дождя нору вырыл:
и теплей будки, и цепи нет. Телом окреп и уже ночами в страхе не трясся. Но теперь с ещё большим трудом пищу добывал. Мало в какой двор мог проникнуть, старые ходы больше не пускали. А перемахнул однажды через забор, и такой гвалт в округе поднялся, что проснулись люди, а зверь ещё долго из леса не выбирался.
Здесь ловил он жаб, насекомых, червей, грыз побеги, грибы, глотал ягоды. Порою ошибался и лежал с горячей головой, высунув язык. А потом, очувствовавшись, пытался осушить лес, выпить всю его воду, лишь бы голод унять.
Свирепел голод, злился, он устал от обманов и взывал к действиям. Зверь вернулся к людям. Вышел к пруду, где коровы поились, а пастухи, прохаживаясь, кольцо держали. Вот она: добыча. И коровы добыча, и человек. Только добыча эта непростая и отпор даст. А потому не за живой пищей следил зверь не сводил глаз с сумки, притороченной к мопеду.
Наелись коровы, напились, стали ложиться. Собрались тогда пастухи у мопеда, расстегнули сумку, расстелили газету. Выложили копчёное мясо, резаные огурцы, помидоры, хлеб, сыр, варёные яйца, редис, конфеты и бутылку компота.
Смотрел завистливо зверь, как неотвратимо и быстро исчезает пища со стола. Но позывы голода разумом подавлял: долог ещё день, сберегут пастухи припасы. Заметно исхудала сумка, но наконец свои богатства спрятала.
Выскочил тогда зверь, пролетел стрелой меж человеком и техникой, выхватил сумку и, не сбавляя ходу, прочь умчался. Голод сделал его слабее, но в решающий миг выплеснул остаток сил единым порывом. Укрывшись в подлеске, зверь долго ещё не мог справиться с прочной сумкой, потому переносил её с одного места на другое, беспрерывно замирая и прислушиваясь. Зато какова была награда! Он ел спешно, глотал, не в силах сдержаться. Все косточки сгрыз, все хлебные крошки подобрал. Кто бы мог подумать, что в такое щуплое тельце влезет столько пищи? Всё пожрал зверь, даже конфеты напополам с обёртками, один лишь компот не тронул.
Много дней зверь отлёживался, из леса не выходил, пищу переваривал. А проснулся голод, его зову не противился. Возвращался к людям полями. За мышами гнался, хоть не мог поймать, ужей в рогозе ловил не боялся. В кукурузе нашёл дохлую ворону, но за людскими сладостями находки не оценил.
Зверь кругами к селу приближался, выходил на дорогу и вновь в лесополосе прятался. Теперь уж он оставлял свалки без большого внимания, к домашней птице присматривался, к шагу её, к проворности. Первой выбрал хромую курицу, клевавшую червей в мусорной куче. Лёг поблизости, не таясь, словно он обычный дворовый пёс, а сам искоса на добычу поглядывал, да людей в то же время высматривал. Когда осмелела курица, позабыв о нём, зверь поймал её резким прыжком и в свои владения утащил.
Так и повадился приходить за птицей. Сначала от большого голода страх переступал, но быстро смелел, ибо отпора не получал, и с человеком переставал считаться.
Одним ранним утром снилась зверю деревня. Он хватает за копыто ягнёнка, но добыча упирается, на глазах растёт, тяжелеет. Вот уже псы сбегаются, грозно облаивают, в кольцо берут. А зверь не уходит, зубов не разжимает, хоть удерживает теперь не ягнёнка, но огромного барана размером с быка.
Вдруг проснулся зверь, ухом дёрнул: настоящий лай. Дремота разом схлынула, власть над ним обрёл страх. Побежал зверь глубже в лес. Бежит, задыхается. Остановится, прислушается: не отстаёт погоня. А когда наконец оторвался, вновь услышал лай, но теперь с другой стороны. Изменил направление, повернул, и ещё раз, но уже был в кольце. Чуял зверь и собак и охотников, и, не видя ещё, сосчитать мог по запаху. Чувствовал он и гибель свою. Но тогда, чем безумью отдаться и под пули лететь, он нашёл в себе волю дать собакам бой. Предатели звериного рода, ставшие на службу тому, кто истреблял их брата, в глазах дикого зверя они были достойны лишь презрения.