Он пытался убежать от кошмаров, но они не отставали. Они были в нём, стучали в груди, звали жутким рёвом машин и хватали ветвями за хвост. Их зов становился всё настойчивее. Уголёк больше не мог от них бежать. Он остановился, навострил уши.
Послышалось. Никто не зовёт его, никто не ждёт. И всё же щенок побрёл обратно. Дороги он не узнавал, словно видел эти места впервые. Может, так оно и было, может, иначе не до того ему прежде было, чтобы лес разглядывать. Испугавшись, что ошибся в выборе, Уголёк вернулся к прежнему направлению, потом снова изменил его, да так и заблудился. И хотя лишь возрос его страх, над тщедушным слабосильным телом он больше не властвовал. Свалился без сил Уголёк под старым дубом, свернулся клубком, зажмурил влажные глаза. Будь что будет. Он не нужен людям, некуда ему идти, может, хотя бы страшный бескрайний лес сжалится над ним.
Тревожно спалось ему. Ночной холод пробирался в сон, извращая детские, беспечные сны колкими кошмарами. Яркие краски прошлого отцветали и тускнеющими призраками уносились в невозвратную даль. Уголёк вздрагивал и просыпался. Но затем засыпал вновь, ища спасения от горькой реальности.
Ласковые утренние лучи пробрались сквозь прореху листвы и уверенно забрали несчастного щенка из холодных объятий кошмара. Будь покоен, говорило солнце, теперь ты под моей опекой. И щенок подчинился.
Велики ещё были переживания Уголька, но природа лечила. Она приняла человеческого зверёныша как собственного дикого сына. В безграничной мудрости своей она учила безмолвно, не давала советов и обещаний, но пробуждала знание абсолютное, живущее в каждом её творении. Это пробуждение продиралось в Угольке сквозь кровь и слёзы. Оно не терпело малодушия, но предоставляло предельно простой выбор: милый комнатный щенок и расчётливый лесной охотник не могли ужиться в одном теле.
Быстро рос зверёк, быстрее, чем его кости, так что явись прежний хозяин вчера и с трудом узнал бы щенка, а сегодня в спутанном рычащем комке не разглядел бы и вовсе. В страхе перед людьми Уголёк держался на расстоянии от села, но, связывая человека с едой, далеко не уходил. Лес даровал ему кров и воду, но в пищу предлагал только склизких лягушек. Когда опротивела Угольку лягушатина, он стал посматривать в сторону дворов.
Одиночество и непрерывные поиски пищи закалили его ум, а знание людей помогло найти огрехи в их обороне.
Не водились в округе ни волки, ни лисы если и были когда, давно наелись свинца и яда. Оттого и утратили люди бдительность, а маленькому вору простор оставили.
В первую ночь Уголёк подполз под воротиной заднего двора, но тотчас был облаян сторожевой собакой и выгнан страхом. Во вторую ночь он действовал смелее и бежать не спешил. Что с того, что собака лает? Может, человек чужой идёт, а может, она с другими псами перекрикивается? Собака для того и сидит на цепи, чтобы лаять. Лает, значит, служит, а большего человеку знать не надобно.
Постоял Уголёк у ворот, не столько за собачьей свирепостью наблюдая, как дожидаясь иных звуков. Убедился, что собачий надрыв человеку безынтересен, и продолжил дело. Проскочил вдоль забора мимо хлева, вспомнил, как старуха куриные яйца в соломе искала, и юркнул в приоткрытую скособоченную дверь сенника. Вернулся Уголёк с трофеем. Хотел было в лес нести, но проползти под воротами, не боясь яйца раздавить, не получалось. Во дворе и поужинал. Скорлупу, сколько смог подобрал, остаток же в мелком дворовом мусоре затерялся и работы его не выдавал. На прощание одарил Уголёк незадачливого сторожа торжествующим взглядом, надменным и вместе жалостливым. Хорошо ли ей на воде и пшеничной каше вокруг будки бегать, и стоит ли такой заботы собачья служба?
Возвращаясь в лес, Уголёк не сетовал на судьбу с ним ещё она обошлась благосклонно.
Так и пристрастился по дворам ночным татью хаживать. Рылся в мусорных кучах и помоях, воровал яйца, но птицу не трогал, знал и новорождённый цыплёнок людьми уже посчитан. А ничего съестного не находилось жевал кожаные ремни, сапоги и подошвы и тем голод ненадолго обманывал.
Порою возвращался во двор, давший начало его новой жизни, но не с целью украсть. Терпеливо подолгу сидел у ворот. Не слушал лая сторожевой собаки, а только смотрел на её раздувшееся брюхо.
Щенок всё ждал, а сука, привыкая, гнала его со всё меньшей охотой. Он смелел и подходил ближе, чуть не к самой будке. А однажды увидел, как она глотает сухую мелкую дерть из проржавевшей насквозь кастрюли. Эта зерновая пыль заменяла ей обед, завтрак и ужин, и она же неумолимо распирала её брюхо изнутри.
На другую ночь Уголёк принёс сторожевой собаке сухую кость. Сука лизнула его благодарно и с тех пор на него не лаяла.
Они крепко сдружились. Цепная собака стала Угольку приёмной мамой, а он вновь был задорным маленьким щенком. Ему она отдавала ласку, которой не успела поделиться с собственными детьми, ибо единственный помёт отобрали у неё и утопили ещё младенцами. Ночами, когда люди спали, Уголёк приносил подарки, беззаботно веселился и развлекал приёмную мать. Она же утешала и берегла его от одиночества, а когда к рассвету он уходил в лес, провожала его ласковым взглядом и с нетерпением ждала.