Дж. Байрон. Рисунок А. С. Пушкина. 1835 г.
«mais quel homme que ce Schakespeare! je nen reviens pas. Comme Byron le tragique est mesquin devant lui! Ce Byron qui na jamais conçu quun seul caractère (les femmes nont pas de caractère, elles ont des passions dans leur jeunesse; et voilà pourquoi il est si facile de les peindre), ce Byron donc a partagé entre ses personnages tel et tel trait de son caractère; son orgueil à lun, sa haine à lautre, sa mélancolie au troisième etc. et cest ainsi que dun caractère plein, sombre et énergique il a fait plusieurs caractères insignifiants ce nest pas là de la tragédie!» (1, 444).Перевод: «но до чего изумителен Шекспир! Не могу прийти в себя. Как мелок по сравнению с ним Байрон-трагик! Байрон, который создал всего-навсего один характер (у женщин нет характера, у них бывают страсти в молодости; вот почему так легко изображать их), этот самый Байрон распределил между своими героями отдельные черты собственного характера; одному он придал свою гордость, другому свою ненависть, третьему свою тоску и т. д., и таким путем из одного цельного характера, мрачного и энергичного, создал несколько ничтожных это вовсе не трагедия» (Х., с. 782).
У. Шекспир. Художник А. В. Алемасов
Байрон мелок, ибо «распределил между своими героями отдельные черты собственного характера», тогда как «Шекспир изумителен». В этом фрагменте не раскрывалась непосредственно суть пушкинского восторга, но она следует из противопоставления одного художника другому.
Пушкин, а вслед за ним и Толстой (задолго до написания им возмутившего весь мир трактата о «О Шекспире и драме» 1906) сделали выбор в пользу шекспировского размаха в изображении жизни человека здесь небесное сошлось с земным, противоречия приобрели вселенский характер, любовь и разум, оказавшись в сетях лжи и насилия, в трагической борьбе сумели выстоять и сохранить неугасимый смысл отпущенной им Богом свободы.
Через 52 года, так же в начале июня, Толстой с восторгом читал материалы Анненкова к биографии Пушкина.
«Л.Н. сказал, писал Д. П. Маковицкий 5 июня 1908 г., что читал биографию Пушкина и некоторые стихи:Какая случайная вещь два огромных дарования, которые родятся раз в многие века, Пушкин и Лермонтов убиты на дуэли» (Маковицкий, кн. 3. С. 106).
«Как раз, сказал он, читаю материал биографический о Пушкине Анненкова: очень хорош. Очень интересен потому, что Анненков в своих работах пользовался материалом, тогда для печати недоступным. И его (Пушкина) письма к брату Левушке, его отношения с отцом интересны. Это такой блеск остроумия, полнота здравого смысла.Л.Н. припомнил с похвалой свойство Пушкина: ценить писателей своих современников» (Маковицкий, кн. 3. С. 101)
В начале статьи упоминались отроческие увлечения Толстого поэзией Пушкина. В дневнике 1853 года сохранилось признание автора первого печатного произведения повести «Детство» (1852) относительно прозы Пушкина. 31 октября, будучи на Кавказе, в Хасав-Юрте, он писал:
«Я читал Капитанскую дочку и увы! должен сознаться, что теперь уже проза Пушкина стара не слогом, но манерой изложения. Теперь справедливо в новом направлении интерес подробностей чувства заменяет интерес самих событий. Повести Пушкина голы как-то. Вот мысли, которые приходили мне в эти 4 дня» (46, 187188).В начале ноября того же годаСлог Пушкина
8 июля 1854 г., после перенесенной операции под хлороформом, будучи в Бухаресте, Толстой в дневнике запечатлел свои переживания, связанные с чтением русской поэзии:
Лев Толстой прапорщик. 1854
«Утром читал и писал немного. [] Открыл я нынче еще поэтическую вещь в Лермонтове и Пушкине; в первом Умирающий гладиатор. (Эта предсмертная мечта о доме удивительно хороша) и во втором Янко Марнавич , который убил нечаянно своего друга. Помолившись усердно и долго в Церкви, он пришел домой и лег на постель. Потом он спросил у жены, не видит ли она чего-нибудь в окне, она отвечала, что нет. Он еще раз спросил, тогда жена сказала, что видит за рекой огонек; когда он в третий раз спросил, жена сказала, что видит огонек стал побольше и приближается. Он умер. Это восхитительно! А отчего? Подите объясняйте после этого поэтическое чувство» (47, 9).
9 июля. «Утро и целый день провел, то пиша Записки Феерверкера (Рубка леса. В.Р.), которые, между прочим, кончил, но которыми так не доволен, что едва ли не придется переделать все заново или вовсе бросить, [] То читал Гёте, Лермонтова и Пушкина.Первого я плохо понимаю, да и не могу, как ни стараюсь, перестать видеть смешное (du ridicule) в немецком языке. Во втором я нашел начало Измаил-бея весьма хорошим. Может быть, это показалось мне более потому, что я начинаю любить Кавказ, хотя посмертной, но сильной любовью. Действительно хорош этот край дикой, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противуположные вещи война и свобода. В Пушкине же меня поразили Цыгане, которых, странно, я не понимал до сих пор. Девизом моего дневника должно быть non ad probandum, sed ad narrandum» (47, 10).
10 июля. «Писать не хочется, а я сказал уже, что принуждать себя ни к чему не намерен par parti pris. Поэтому скажу только, что читал Лафонтена и Гёте, которого начинаю день ото дню понимать лучше, и писал на бело Записки Феерверкера очень мало и лениво, за что и делаю себе упрек» (47, 9).
11 июля. «Перечитывал Героя нашего времени, читал Гёте и только перед вечером написал очень мало. Почему? Лень, нерешительность и страсть смотреть свои усы и фистулы. За что и делаю себе 2 упрека. []
Читал я нынче и Гёте и Лермонтова драму (Маскарад), в которой нашел много нового, хорошего, и Холодный дом Дикенса. Вот уж 2-й день, что я покушаюсь сочинять стихи. Посмотрим, что из этого выйдет.
Упрекнуть должен себя нынче только за лень, хотя писал и обдумал вперед много хорошего, но слишком мало и лениво» (47, 10).
12 июля. «С утра чувствовал в голове тяжесть и не мог преодолеть себя, чтобы заниматься. Весь день читал Современник. Эсфирь (Холодный дом) говорит, что детская молитва ее состояла в обещании, которое она дала Богу 1) всегда быть трудолюбивой, 2) чистосердечной, 3) довольной и 4) стараться снискивать любовь всех окружающих ее. Как просты, как милы, удобоисполнимы и велики эти 4 правила» (курсив Толстого В.Р.; 47, 1011).
15 июля. «Рано нынче разбудил меня Доктор, и благодаря этому случаю, я написал в утро довольно много все переделывал старое описание солдат. Вечером тоже пописал немного и читал Verschwörung von Viesko . Я начинаю понимать драму вообще. Хотя в этом иду совершенно противуположным путем большинству, я доволен этим как средством, дающим мне новое поэтическое наслаждение» (47, 12).
21 июля. «Вчера забыл записать удовольствие, которое мне доставил Шиллер своим Рудольфом Габсбургским и некоторыми мелкими философскими стихотворениями. Прелестна простота, картинность и правдоподобная тихая поэзия в первом. Во втором же поразила меня, записалась в душе мысль, что, чтобы сделать что-нибудь великое, нужно все силы души устремить на одну точку» (47, 14).