21 ноября 1855 г. Толстой прибыл из Крыма в Петербург, 20 мая 1856 г. после посещения Сергиева Посада остановился в Москве, 28 мая заглянул в Ясную Поляну (видимо, тогда им и были привезены тома анненского издания Пушкина) и укатил на несколько дней в Покровское, где находилось имение его сестры Марии Николаевны, побывал в гостях у И. С. Тургенева в Спасском-Лутовинове,
3 июня на рассвете возвратился в Ясную Поляну.
Он долго не мог заснуть и, вспомнив о привезенном издании Пушкина, открыл четвертый том и стал читать его маленькую трагедию «Каменный гость».
Выбор был вполне закономерен, так как в Покровском вместе с сестрой Машей он (Толстой хорошо играл на фортепьяно, техника позволяла ему играть не все, но многие сонаты Бетховена) играл в четыре руки отрывки из оперы Моцарта «Дон Жуан».
2 июня. «Встал в 11-м часу, пошел к Маше и детям. Очень хорошо болтали с Тургеневым, играли Дон Жуана» (47, 78). А 5 июня 1856 г. он сообщал в письме М. Н. Толстой, что «приехал домой в 4 часа утра, все спали», и он «усевшись на балкон, прочел Пушкинского ДонЖуана и до того был в восторге, что хотел тотчас писать Тургеневу об своем впечатлении» (ДонЖуана так в рукописи; 60, 63).3 июня. Из Дневника Толстого:
«Троицын день. Приехал в 5-ом часу и, пройдя сквозь насквозь провоненный дом, испытал огромное наслаждение у окна на сад. Прочел Дон Жуана Пушкина. Восхитительно. Правда и сила, мною никогда не предвиденная в Пушкине» (47, 77).Вот тот день и тот час, когда совершилось таинство встречи Толстого с Пушкиным! С этого момента величие поэта было для Толстого безусловным и неоспоримым. Пушкинское начало дало о себе знать во многих его произведениях. Думаю, что именно под влиянием Пушкина мощно и убедительно прозвучала в романе «Война и мир» мысль«ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО ДВЕ ВЕЩИ НЕСОВМЕСТНЫЕ»
Но в событиях начала июня есть одна пикантная деталь. Возникает вопрос: почему, с дороги, приехав рано утром из Покровского в Ясную Поляну, Толстой кинулся читать пушкинского Дон Жуана? Читатель может предположить, что это вызвано игрой Толстого и сестры Маши в четыре руки оперы Моцарта. Возможно. Но читатель может и не знать, что между Марией Николаевной Толстой, замужней женщиной, и Иваном Сергеевичем Тургеневым, отбывавшим ссылку в Спасском-Лутовинове (за критику властей в «Записках охотника»), видимо, крепко завязался любовный узел. Чуть позже вся сложность коллизии будет художественно озвучена в тургеневской повести «Фауст». Между братом и сестрой всегда были особо доверительные отношения. Толстой был в курсе происходящего. Знал он и об особенностях тургеневской натуры, в чем-то близкой к донжуановской. Конечно, только близкой. Дон Жуан и по сей день остается мифом в европейском сознании. Но раскрепощенность в понимании отношений между мужчиной и женщиной была свойственна красавцу Тургеневу.
Такова одна сторона объяснений.
Другая связана с особенностью характера и телесной
природы Льва Николаевича. Знать об этом надо, чтобы понять суть пометок писателя на страницах ранней лирики Пушкина.
Подспорьем в этом вопросе стал дневник молодого Толстого. Привожу в основном те записи, которые относятся к периоду чтения пушкинских текстов. Дневниковые признания Льва Николаевича отличались искренностью и правдивостью. В них четко обозначились две тенденции в его отношении к женщинам: потребность возвышенной, чистой любви, не допускавшей никакой пошлости и неизбежно ведущей к женитьбе, и удовлетворение мужских потребностей, потворство похоти, борьба с которой для него всегда была актуальной, но часто граничила с поражением слаб-де мужик, хоть и граф.
В обоих случаях давала о себе знать и природная застенчивость (сам Толстой назвал это «робостью»), доходящая до стыдливости, вызываемой излишней рассудочностью, рефлектирующим сознанием Толстого. Он не был ни ловеласом, ни тем более Дон Жуаном. Полагаю, что и способностью страстно долго любить он не обладал, а разыгрывать страсть накоротке ему претило, да, видимо, и в природе его это не значилось. Сам он как-то обронил признание: развратником, мол-де, не был, до женитьбы имел 45 женщин.
Но ему дано было от природы ощущать мощь и власть плоти и одновременно ее обреченность на гибель и смерть. В нем всегда давал о себе знать странный симбиоз «застенчивости» и «неукротимости» плоти. В поздние годы это сказалось в нравственном ригоризме, признании религиозного вето на свободу проявления плотского в человеке.
В молодости Толстой с трудом и не всегда, но все же иногда преодолевал барьер на пути к плотским утехам с женщиной из социальных низов (его отношение с замужней «солдаткой», муж которой был призван в армию; от нее у него был незаконнорожденный сын Тимофей Базыкин), но перед женщинами из высшего общества он как мужчина пасовал. Будто боялся их, а скорее, не уверенный в своей внешней неотразимости (вспомним раздумья о внешности Николеньки Иртеньева, противопоставление своей внешности красоте старшего брата Сергея Николаевича), старался воздействовать на женщин своим интеллектом, приобщить их к своим нравственным правилам жизни. Естественно, что это не могло не пугать молодых женщин. Высокие мотивы отношений не располагали к отношениям иного плана. Дружба и увлеченности быстро исчезали