Важен и другой аспект стихотворения «Как над горячею золой» онтологический. Он связан с муками, через которые проходит духовное развитие человека. Здесь, как и в «Смерти Ивана Ильича», трагически воссоздана психология человека, ищущего смысла жизни и стоящего на пороге неведомого, стучащегося в дверь закрытого со всех сторон квадрата «вещи в себе». Невольно вспоминается квадратная комната с красными занавесками, в которой Толстой пережил «арзамасский ужас» смерти.
А. Фет в 1860-х гг.
Интересно здесь сопоставление мотивов творчества Тютчева и Толстого с поэтически-философскими откровениями Афанасия Фета.
В письмах к Толстому Фет часто знакомил друга с только что написанными произведениями. Так, в начале 1879 г. в течение месяца он присылает три стихотворения три поэтических шедевра: «Смерть», «Никогда» и «Далекий друг, пойми мои рыданья». В первых двух прозвучал во всю мощь космический пессимизм атеиста Фета.
В первом стихотворении мир это торжество смерти.
Прочитав оба стихотворения, Толстой писал Фету в начале февраля 1879 г.:
«Стихотворенье последнее (Никогда. В.Р.) мне не так понравилось, как предшествующее (Смерть. В.Р.), и по форме (не так круто, как то), и по содержанию, с которым я не согласен, как можно быть несогласным с таким невозможным представлением. [] Но вопрос духовный поставлен прекрасно. И я отвечаю на него иначе, чем вы. Я бы не захотел опять в могилу. Для меня и с уничтожением всякой жизни, кроме меня, всё еще не кончено. Для меня остаются еще мои отношения к Богу, т. е. отношения к той силе, которая меня произвела, меня тянула к себе и меня уничтожит или видоизменит» (62, 469).1879 год переломный для писателя.
«Надо заснуть. Я лег было. Но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска, такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно, кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать. Еще раз прошел посмотрел на спящих, еще раз попытался заснуть, всё тот же ужас красный, белый, квадратный» (26, 470).Вокруг черных и красных квадратов возникнет немало споров в среде художников и философов ХХ века. Продолжаются они и сегодня
Фет рассудочно оценил ситуацию мировой катастрофы. Толстой, читая его стихи на рубеже 187080-х годов, согласился с концепцией смерти, но даже в это, полное сомнениями время, не мог принять торжества материи над духом. Для него, вне всякого сомнения, более значимым было его «отношение к Богу».
Третье стихотворение «Далекий друг, пойми мои рыданья» привело Толстого в восторг, и он писал 1516 февраля 1879 г.:
«Я все хвораю, дорогой Афанасий Афанасьич, и от этого не отвечал вам тотчас же на ваше письмо с превосходным стихотворением. Это вполне прекрасно. Коли оно когда-нибудь разобьется и засыпется развалинами, и найдут только отломанный кусочек: в нем слишком много слез , то и этот кусочек поставят в музей и по нем будут учиться» (62, 472473).
Примечательна последняя строфа этого стихотворения:
У Толстого в «Смерти Ивана Ильича» герою ведомы оба состояния души. Он постепенно преодолевает «фетовский пессимизм». Не сразу ему удается возвыситься над властью обстоятельств, обрести самобытность в мыслях и поступках, вырваться из железных пут безликого, бессмысленного, растительного существования и пред бездной, пройдя через страдание, встретить осознанно и мужественно власть неизбежного над собой. Но он идет навстречу ему обновленным и духовно свободным. Его понимание, что «нет смерти», свидетельствует о пробуждении разума, «просиянии» души на краю бездны, над которой она возвысилась и без страха перешагнула через границы черного квадрата.
Два стихотворения «Silentium» (Г) и «Фонтан» (Г), оказавшиеся в одной упряжке, при всей их несхожести, образуют своеобразный диптих, в основе которого лежит различие форм самовыражения. Известно, что оба опуса были созданы в романтическую эпоху 1830-х годов, когда в Европе, как и в России, господствовала концепция двоемирия. Но в стихотворении Silentium двоемирие заметно отличается от романтического клише: в нем не столько конфликт между романтическим героем как носителем возвышенных идеалов или духа демонического отрицания и рутинной действительности, сколько уход героя от «крикливого базара» жизни в мир внутренних переживаний и раздумий, уход, связанный с надеждой обрести гармонию в себе самом.