Пушкин и Толстой далеки были от ханжества в своих взглядах на своеобразие личности великого человека. Размышляя над проблемами его жизни, они стремились к объективной оценке его деятельности и творчества, но при этом были глубоко убеждены, что нельзя выносить на суд толпы того, что оскорбляло бы его память и унижало бы его достоинство. В этом вопросе Пушкину и Толстому всегда был присущ, говоря словами Белинского, «такт действительности». Для них было важно в понимании великой жизни сущностно значимое, а не мелочное и суетное.
Грустью и сожалением пронизано пушкинское обращение к П. А. Вяземскому с просьбой написать биографию Н. М. Карамзина:
«Читая в журналах статьи о смерти Карамзина, бешусь. Как они холодны, глупы и низки. Неужто ни одна русская душа не принесет достойной дани его памяти? Отечество вправе от тебя того требовать. Напиши нам его жизнь, это будет 13-й том Русской истории; Карамзин принадлежит истории. Но скаживсё» (курсив Пушкина. В.Р.; П., 10, 210211).
всего твердого, истинного и доброго» (66; 451).
Хрестоматийно известна особая любовь Толстого к пушкинскому стихотворению «Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет шумный день»). Он часто его читал вслух наизусть (последний раз за несколько дней до ухода из Ясной Поляны вместе с тютчевским Silentium), размышлял над его искренним и глубоким, тесно связанным с биографией содержанием. В мемуарной литературе сохранилось немало тому свидетельств. Вот одно из них воспоминание А. Б. Гольденвейзера:
«Лев Николаевич сказал: В то время, когда так называемые несчастья случаются, их обыкновенно не чувствуешь, как рану в момент ее получения, и только постепенно сила горя растет, сделавшись воспоминанием, то есть став не вне меня, а уже во мне. Однако, прожив свою долгую жизнь, я замечаю, что всё дурное, тяжелое не сделалось мною, оно как-то проходит мимо; а, наоборот, все те хорошие чувства, любовные отношения с людьми, детство всё хорошее с особенной ясностью встает в памяти.«написать всю истинную правду, не скрывая ничего дурного» о собственной жизни.Татьяна Львовна сказала:
А как же у Пушкина: воспоминание свой длинный развивает свиток и дальше И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю и т. д.
Лев Николаевич ответил:
Это совсем другое. Уметь переживать и живо чувствовать всё свое зло с такой силой это драгоценное, нужное свойство. Счастлив и особенно значителен только такой человек, который умеет это так живо переживать, как Пушкин» .
Я, читаем в его «Воспоминаниях», ужаснулся перед тем впечатлением, которое должна была бы произвести такая биография. В это время я заболел. И во время невольной праздности болезни мысль моя всё время обращалась к воспоминаниям, и эти воспоминания были ужасны. Я с величайшей силой испытал то, что говорит Пушкин в своем стихотворении:ВОСПОМИНАНИЕКогда для смертного умолкнет шумный деньИ на немые стогны градаПолупрозрачная наляжет ночи теньИ сон, дневных трудов награда,В то время для меня влачатся в тишинеЧасы томительного бденья:В бездействии ночном живей горят во мнеЗмеи сердечной угрызенья;Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,Теснится тяжких дум избыток;Воспоминание безмолвно предо мнойСвой длинный развивает свиток:И, с отвращением читая жизнь мою,Я трепещу и проклинаю,И горько жалуюсь, и горько слезы лью,Но строк печальных не смываю.
Процитировав стихотворение, он не согласился с мыслью только последней строки и выбрал для себя другой вариант: вместо строк печальных он «поставил бы: строк постыдных не смываю» (курсив Толстого. В.Р.; 34, 345346).
Нельзя не почувствовать в этих словах гипертрофированной совестливости Толстого, имеющей место и в мире Пушкина.
«Ошибаться и усовершенствовать суждения свои сродно мыслящему созданию, писал поэт в письме к А. А. Бестужеву 24 марта 1825 г. Бескорыстное признание в оном требует душевной силы» (курсив Пушкина. В.Р.; П., 10, 132).
«Презирать braver суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно» (П., 10, 191).
Сочинения негодяев, считал Пушкин,
«не оскорбляют ни господствующей религии, ни правительства, ни даже нравственности в общем смысле этого слова; со всем тем нельзя их не признать крайним оскорблением общественного приличия. Не должна ли гражданская власть обратить мудрое внимание на соблазн нового рода, совершенно ускользнувший от предусмотрения законодательства?» (П., 7, 148).
Толстой, наблюдая процесс девальвации общественного мнения, обращался к голосу разума и совести каждого человека. С появления чувства стыда должен был начаться процесс внутреннего возрождения.
У писателя особая миссия, и Толстой переживал, что в начале ХХ века заметно снизился нравственный уровень русской словесности.
«Пушкин, говорил он в одной из домашних бесед за несколько дней до смерти, удивителен. Молодой человек какая серьезность. Гоголь, Достоевский, Тютчев. Теперь чтó из русской литературы стало! Все эти Сологубы Это от французской литературы можно было бы ожидать, но от русской никак» .
В июне июле 1908 г., когда Толстой перечитывал Пушкина, А. Б. Гольденвейзер записал в своем дневнике: