того, что и «тоску любви» пожирает время ту «тоску любви», о которой мечтал Толстой и которой он щедро наделял своих героев. Эта «тоска по любви» жила в сердце Толстого, и отсюда его особое отношение к стихотворениям Пушкина на эту тему.
Он целиком отчеркнул стихотворение «Не пой, красавица, при мне» (1828), а последнюю строку в нем подчеркнул дважды:
Так же целиком отчеркнул стихотворения «Я вас любил: любовь еще, быть может, / В душе моей угасла не совсем» (1829; II, 476), «Что в имени тебе моем?/ Оно умрет, как шум печальный» (1829; II, 476477).
Пушкинская светлая грусть адекватно воспринималась Толстым, как и легкость пушкинского стиха при описании живых чувств, вызванных увлечениями молодого поэта. Толстой целиком отчеркнул искрящееся свободой и легкостью восприятия, запоминающееся шутливым финалом стихотворение Пушкина «Подъезжая под Ижоры, / Я взглянул на небеса» (1828).
Столь же живительными для его души оказались заключительные строки из лирического шедевра «Я помню чудное мгновенье» (1825):
Он трижды отчеркнул последнюю строфу этого стихотворения и на той же странице так же трижды отчеркнул свидетельство истинно дружеского отношения Пушкина к Ивану Пущину, не зная еще, что через несколько месяцев у него возникнут добрые отношения с родственником декабриста. Толстой, как и Пушкин, придавал дружбе особое значение и умел дружить искренне и верно. Многие письма к друзьям по жизни тому лучшее свидетельство.
В «Разговоре книгопродавца с поэтом» (1824) Толстой отчеркнул 6 строк (выделены мною курсивом), в которых прозвучала мысль о праведном начале в искусстве, проявляющемся подчас неосознанно в творчестве художника слова:
В стихотворении Пушкина необычайно широк диапазон возможностей и целей искусства от флирта легкого, роковой любви, схватки с толпой невежд до поиска гармонии в себе и природе, божественного прозрения («души высокие созданья»), но Толстому ближе всего оказались отчеркнутые им строки. В них указание на магическую власть искусства, но главное приговор злодеям, которых если не в настоящем, то уж непременно в будущем ожидает кара от «вечных стрел» Громовержца, а героев бессмертие. Бичевание пороков и зла средствами искусства. Нравственное и свободное служение музе. Пушкинский «Пророк» заканчивался словами:
«Глаголом жги сердца людей». Молодой Толстой был одержим, как он сам говорил, «писать огненными штрихами».
Молодой Лев Толстой, исключая поэму «Цыганы» и роман в стихах «Евгений Онегин», другие поэмы Пушкина определил как «ужасная дрянь» (47, 78). Но они хранились в его великолепной памяти, и при случае он обращался к ним.
«Помню еще его (отец писателя. В.Р.) поездки в город, писал он в 1903 г. в своих Воспоминаниях, и тот удивительно красивый вид, который он имел, когда одевался в сертук и узкие панталоны. Но более всего я помню его в связи с псовой охотой. Помню его выезды на охоту. Мне всегда потом казалось, что Пушкин списал с них (с отца и крестного отца Льва С. И. Языкова. В.Р.) свой выезд на охоту мужа в Графе Нулине» (34, 357).«Прежде, принимая за образец стихи из Кавказского пленника печатных книг, я видел ясно, что в тех, которые я придумывал, чего-то недоставало» (из 2 редакции: «Детство». Мысли Николеньки Иртеньева. 1, 323).
«Буду мечтать о какой-нибудь прелестной Марии, которая полюбит меня, беззубого старика, как она полюбила Мазепу» («Отрочество». Мысли Николеньки Иртеньева. 2, 53).