Подчеркнув последнюю строку в этой строфе, Толстой выразил тем самым свое писательское одобрение поэтическому ви́дению и лаконизму Пушкина: склонившийся с берега над синими водами и белеющий в свете месяца клен.
И всё же «ожидание у окна» мучило его каждодневно. Ему хотелось распахнуть окно обыденной жизни в мир настоящей любви, и, когда через несколько дней нежданно-негаданно в его судьбе появилась Валерия Арсеньева, ему показалось, что это она та Богом данная ему женщина, с которой можно составить «семейное счастье».
Но рядом с этим возвышенным желанием было и другое состояние души, и она живо отреагировала на строчки из стихотворения Пушкина «Месяц»:
Стихотворение «Пробуждение» (1816) вызвало в Толстом особое чувство. Он дважды отчеркнул само название стихотворения («Пробуждение») и первые четыре строки:
На стр. 169 Толстой сначала загнул нижний уголок, потом разогнул (острые, аккуратно загнутые, своеобразно свернутые, а иногда разогнутые уголки Толстого были известны домашним и друзьям, в их числе были и те, кто описывал пометки писателя на страницах книг в яснополянской библиотеке). Конечно, мой строгий читатель может улыбнуться
столь странной затее проанализировать сию пометку. Но таких пометок в виде уголков одинарных и двойных, загнутых и разогнутых на страницах книг, хранящихся в яснополянской библиотеке, сотни и сотни, а, стало быть, каждый из таких уголков что-то да значил.
Не является исключением и стихотворение Пушкина «К товарищам перед выпуском» (1817). Именно в этот момент творчества Толстой работал над главами повести «Юность». В ней по-новому, разносторонне и глубоко прозвучала тема товарищества и дружбы.
В поэтической форме семнадцатилетний поэт, покидая Лицей, сравнил будущую судьбу выпускников Лицея с выбором своего жизненного пути. Для молодого Толстого предсказания Пушкина были вполне понятны. К этому времени автор «Севастопольских рассказов» уже познал тяготы военной службы и насмотрелся на то, как офицеры «вынуждены» были «прятать свой ум под кивером» (II, 169), не раз сталкивался с чиновниками разного ранга, в том числе теми, кто «полюбил не честь, а почести» (II, 169), было близко ему и свободолюбивое кредо Пушкина:
Свидетельств об отношении Толстого к отрывку из неоконченной иронической поэмы Пушкина «Бова» нет, но след от чтения остался. Писатель подчеркнул только одну строку в начале «отрывка»:
Другой особенностью Толстого как творческой личности и как человека, нуждающегося в постоянном общении с ближними и дальними современниками, была страсть к переписке. Она была почти такой же, как и страсть к чтению. Сохранилось более 10 000 писем самого Толстого и почти 50 000 к нему. Он владел многими языками мира, и его переписка, как и чтение, была подтверждением тому.
На стр. 221 анненского издания он отчеркнул целиком одно из ранних четверостиший Пушкина «К письму»:
Сюжет сентиментальный, в стиле XVIII века: он, умирая, пишет письмо разлюбившей его женщине с надеждой, что при чтении предсмертного письма ее сердце «вновь забьется».
Известно, что Толстой не без восхищения читал Руссо, «Сентиментальное путешествие» Стерна, писал в сентиментальном духе на французском языке письма любимой тетеньке Ергольской. Он с детства, по свидетельству современников, был склонен к слезам. Плакал, слушая хорошую музыку, особенно Шопена. Но в творчестве он не использовал сентиментальных приемов и эффектов. Если и был сентиментален, то в духе высокой чувствительности, что имеет свои названия сочувствие и сострадание. Он владел тайной трагического письма, умел передать трагизм без ахов и вздохов, сдержанно и часто сурово. Французские современники, читатели «Анны Карениной», упрекали писателя в жестокости: как можно было без единого сочувствия описать смерть красавицы Анны под колесами поезда, но, замечу, на этом писатель не остановился. В следующей части романа Вронского мучили жуткие картины гибели Анны: «вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось еще от неё», что лежало «на столе казармы», «бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни» (курсив Толстого. В.Р.; 19, 362).