Поскольку его величество император цесарский благоволит к государю нашему, надлежащее удовлетворение при том, что граф Вратислав болен апоплексически, для нас весьма прискорбно, но его величество властен, как самодержец, отдавать любые указы, для чего и почту себя обязан
Великий канцлер Головкин в дела не вмешивался давно уже политикой ведал Остерман, и многие пытались в тарабарщине его разгадать великий смысл и мудрость. Вратислав первым понял, что сатисфакции не будет, и вызвал посрамленного Миллезимо к себе.
Ваши дурацкие выстрелы, сказал посол, раздались кстати для Долгоруких. Свадьба состоится, но ваша голова никак не пролезет в жениховский венец Все! Собирайтесь-ка в Вену
Перед сном к Миллезимо проникла сама княжна Екатерина Долгорукая. Со слабым стоном (куда и гордость ее девалась?) припала она к ногам красивого венца.
Умоляю, шептала, скорее увезите меня отсюда. Меня продают Уедем, уедем Я так буду любить вас! Но только не оставляйте меня здесь одну
В уме ли вы? оторопел Миллезимо. Я облечен доверием его величества императора Карла; ссора наших дворов Нет, нет! Умоляйте не меня, а своего отца!
Княжна губу выпятила, блеснул ряд зубов мелких.
Стыдитесь, сударь, ясно выговорила она. Княжна Долгорукая, презрев резоны чести и благородства, пришла к вам любви просить, как милости А вы? О чем говорите девице несчастной? Будьте же рыцарем Варшавские кавалеры, добавила с ядом, те вот так никогда не поступают!
Уходите скорее, растерялся Миллезимо. Боже, как вы неосмотрительны. Нам следует учиться осторожности
Долгорукая выпрямилась во всю свою стать в надменности.
Ах, трусливый шваб ну, ладно! прошипела она. Ты еще подползешь ко мне, словно уж На коленях! Чтобы руку мне целовать, как русской царице!
Миллезимо в страхе побежал будить болящего графа Вратислава, желая поведать ему об очередной конъюнктуре.
Вы, кажется, толковый дипломат, похвалил его посол. Но, великий боже, до чего же вы дрянной кавалер!
Я люблю ее! воскликнул Миллезимо.
Увы, вздохнул посол, отворачиваясь, так не любят
Алексей Григорьевич Долгорукий страстно нюхал воздуха весенние подталые Чем пахнут? Царь-отрок в свою родную тетку влюблен, в цесаревну Елизавету Петровну: сколько уже костров с нею в лесах спалил, у ног ее воздыхал да вирши писал любовные. И, чтобы соблазна царю не было, еще по снегам раскисшим умчал Долгорукий царя из Москвы травить зайцев по слякоти, по лужам, по брызгам. К ночи император от усталости, где упадет, там и спит. Зато никаких теток в голове только придет подушку поправить княжна Катерина, тому батькой своим наученная
Царская охота двинулась к Ростову, а от Ростова на Ярославль: бежали, высунув языки, многотысячные своры гончих, ревели в пущах рога доезжачих, взмывали в небеса, косого выглядывая, белые царские кречеты. А под вечер раскинуты шатры на опушках, до макушек берез полыхают костры. Городам же, возле коих удавалась охота, юный Петр II дарил грамоты с похвалой о русаках и медведях с печатями и гербами, как положено.
Только в июне, в разгар лета, вернулся государь на Москву прямо в Лефортово. Длинноногий, высохший от бесконечной скачки, заляпанный грязью до пояса, царь (в окружении любимых борзых) взбежал на высокое крыльцо.
Жалость-то какова! огорчился царь. Хлеба мужицкие поднялись в полях высокие мешают мне забаву иметь
Но утром, царь еще и глаз не открыл:
Ваше величество, доложили ему, кареты поданы.
А куды нужда ехать? спросил, зевая.
Вас уже в Горенках ждут: огненная потеха готовится
Внизу дворца сидел Остерман стерег пробуждение царя, как ворон падали.
Некогда, Андрей Иваныч! крикнул ему на бегу Император. Видит бог: не до наук мне ныне. Потом вот ужо, погоди как вернусь, ты меня всему сразу научишь
Громы с молниями трясли небеса над Москвою: вокруг гибли в пожарах мужицкие деревни, полыхали дворянские усадьбы. Много ли зальешь огня молоком от черной коровы? Жарко было, до чего же душно! Ну и лето выпало Свистали в лесах разбойные люди, жестокий град побивал хлеба, иссушило их солнце
О, Русь, Русь!
Все лето 1729 года прошло в охотничьих азартах, а под осень замыслили Долгорукие новый поход на медведей и зайцев. Теперь они уводили царя за 400 верст от Москвы подалее от слободы Немецкой, прочь от красивой тетки-цесаревны. Шли на косого да косолапого, как на войну ходят, с причтом церковным, с музыкантами и канцелярией. Только денег вот на ходу не чеканили, но зато указы посылали с дороги. Открывал шествие караван верблюдов, навьюченный грузами: котлы и овес, шатры и порох, серебро для стола и прочее.
Хатунь Серпухов Скопин Лимоново Чернь видели царя в этом походе своими глазами. Дальше, дальше! В леса берложные, в бурелом чащобный, в гугук совиный, туда, где лешие бродят Одичалый и грубый, коронованный мальчик нехорошо ругался, капризничал, привередничал. Пробились на подбородке царя первые волосы, разило от него сермяжным потом, лошадьми, порохом да псиной. По вечерам пьян! Так-то вот Петр охотился за зверьем, а Долгорукие охотились за царем
Затянуло Россию дождями, и когда раскисли поля, завернули обратно на Москву. Громадные обозы трофеев тянулись за царем на подводах: кабаньи туши, медвежьи окорока, жалобные лани, пушистые рыси, горою лежали убитые зайцы, которым даже счет потеряли. А на въезде в Москву, у заставы, придворные поздравляли царя с богатой добычей. Петр вздыбил жеребца под собой и, оборотясь в седле, нагайкой указал на карету, спешащую за ним: