Над ним склонился сын в грудь отца вслушался:
Поплачь, сестричка: изволили опочить во веки веков наши любезныя тятеньки, Александры Данилычи Но глаз временщика открылся снова круглый.
Еще нет, сказал Меншиков. За мной слово остатнее. Не раз, детушки, помянете вы дни опальные, яко блаженные! И завещаю вам волю отцовскую: подале от двора царева живите. Не совладать вам Вот и все. А теперь плачьте!
Матвей Баженов, мещанин Тобольской губернии, хоронил грозного временщика. В мерзлую землю, посреди голубого льда, поставили тяжелую гробовину и засыпали землей пополам со снегом. Великие сибирские реки, во едину ночь морозами смиренные, уже звонко застыли: открылся до Москвы путь санный тысячеверстный.
Больше месяца ехал служивый по сверкающему безлюдью снегов. Но вот потянуло дымком над долиною Иртыша: Тобольск пупок всей Сибири, город важнецкий, при губернаторе и чиновном люде. За щекой у казака пригрелся серебряный рубль. Ух, и загуляет же казак на раздолье кабаков тобольских, вдали от жены и урядника!
Но допрежь вина дело. В сенях канцелярии казак сбросил гремящую от мороза доху, ружьецо курком к стенке прислонил и достал пакет из-за теплой пазухи.
Эй, люди! объявил казак. Дело за мной государево да спешное. Во Березове-городке на Аксинью-подзимницу скончал живот свой поругатель царя и отечества бывший князь Меншиков, персона известная На чью руку мне депеш о том скласть?
А до Москвы от Тобольска еще более двух тысяч верст. Медленно движется обоз из Сибири: посылают соболей да серебро в казну царскую ненасытную; везут кяхтинскую камку да черный чай, зашитый в кожаные «шири». Под
полстью храпит в возке крытом пьянственный поручик (командир обозный). Иной час протрезвеет и гаркнет в лютую морозную ночь:
Эй, наррроды дикие! Водки бы мне Холодно. Грустно.
Москва же это время жила сумбурно и лиходейно, во хмелю, в реве охотничьих рогов, в драках да плясках. «Эй-эй, пади!» И по кривым улицам пронесется, давя ползунов нищих, дерзкий всадник на запаренной лошади. Бок о бок с ним проскачет князь Иван Долгорукий, а за ними гуртом дружным (с белыми соколами, что вцепились когтями в перчатки) промчатся с гиком да свистом доезжачие, кречетники, псари, клобушечники
И падет народ по обочинам: то сам царь его величество Петр В торы и, внучек Петра Первого да Великого': От плоти царевича Алексея, что казнен был гневливым батюшкой, урожденный. А в Воскресенском монастыре, средь кликуш и юродивых, еще доживала свой век его бабка царица Евдокия Лопухина.
Год 1729-й год на Руси памятный: канун раздоров, крамол боярских и разливов крови российской
Ждите, люди, беды народной беды отечественной!
Приказ Преображенский тот вскоре уничтожили, и притихло бы вроде все: ни тебе «слова», ни «дела». Только у рогаток замшелые дониконианцы на люд прохожий двумя перстами грозились. О Страшном суде покрикивали сердито:
«Нонешний Синод престол антихристов, скоро вера сыщется, и будет людям жить добро, да не долго!»
Крестьянство пребывало на Руси в великом оскудении: войны Петра I прошлись податями по мужицким хлевам да сусекам. Повыбили скотинку, повымели мучицу. Армия тоже притомилась в походах. Изранилась, поизносилась. Люди воинские от семей отбились блудными девами пробавлялись. А на базарах дрались, воровали и клянчили калеки обезноженные, обезрученные, стенами крепостными при штурмах давленные, порохом паленные Всякие!
Дорого дались России победы азовские, на лукоморьях Гиляни каспийской да в землях Свейских полуночных. Теперь офицерство промеж себя толковало так-то:
Ныне малость и отдохнем! Государь пока младехонек, войны не учнет. Лисичку где на охоте пымает и рад! Да и Верховный совет тайный, слава те господи, к миру Склонен
А напившись тройной перцовой (которая горит свечку поднеси), рвали на себе мундиры жиденького суконца, рубили шпагами по тарелкам, плакались горько и себя жалели:
Мало, што ли, погибло да потопло нашего корени дворянского? На што нам Питерсбурх да галеры мокрые? Не нанимались в каторгу, чтобы грести по морю веслами Виват шляхетство!
И правда, Петр II от моря Балтийского отъехал подалее. Как явился в Москву на коронацию, так и остался в покоях дворца Лефортовского, на слободе Немецкой; в уши ему дудели бояре:
Вот, государь, Москва-матушка куды-ы там до нее Питеру, что на болотах ставлен. Тамотко и дух гнилой, чухонский. И дичи той нету, а у нас эвон: из окна стебай лебедя любого еще десять летит к тебе, чтобы вашему величеству угодить
Царь-отрок на Москве прижился и закапризничал:
Что это умники, словно гуси лапчатые, о водах Балтийских пекутся? Не хочу плавать флотски, как дедушка! Велите на площадях указ мой под барабан бить: чтобы под страхом наказанья свирепого не болтать никому вернусь в Питерсбурх или нет! Мое то дело, государево: где желаю, там и живу
Кляня русские порядки и бездорожье, кутаясь в меха и одеяла, иноземные посольства тоже потянулись в Москву. Поближе к интригам двора, к теплым печам московского боярства, к варварской музыке бестолковых куртагов, к широкоплечим русским красавицам.