Весь Валентин Пикуль (в одном томе)
СЛОВО И ДЕЛО (роман)
Шедевр B. C. Пикуля. Масштабный, умный, увлекательный роман об одном из загадочнейших периодов российской истории эпохе правления императрицы Анны Иоанновны. Перед читателем буквально оживает удивительный мир дворцовых переворотов и придворных интриг, всевластия печально известной Тайной канцелярии и яростного противостояния русского дворянства и всемогущего фаворита императрицы Бирона
Книга I. «ЦАРИЦА ПРЕСТРАШНОГО ЗРАКУ»
Летопись I. Государева невеста
Глава 1
Ненастно было
Ай-ай, дел наделал всего и не упомнишь! Зато и был он князь двух империй (Российской и Римской), генералиссимус и ордена Андрея Первозванного кавалер. Сердечный друг, «мин херц Данилыч», его высокое сиятельство Алексашка Меншиков на краю света, в армяке мужичьем, бородатый и страшный, и вот видит бог: копает могилу!
Для дочери. Для Марьюшки. Для царевой невесты.
И вознесо-ох избранна-аго-о, пропел Меншиков сипло.
А в могиле было ему даже хорошо: не обдувал ветер, что забегает с тундры, не виднелись из ямы постылые крыши Березова-городка. Только чистые облаци над головой старика плывут и плывут в незнаемое.
Под вечер вернулся Данилыч к себе в домишко, что срубил саморучно (бревна-то в два венца клал, окошки-то в кругляк вывел на зависть одичалым березовцам). Семейство опального князя, выплакивая глаза, сумерничало в нетопяеияых горницах. Всего двое и остались: сын его Санька да девка малая тоже Александра. Супругу-то свою, Дарью Михайловну, еще под Казанью навеки оставил на самом берегу Волги зарыл ее, когда в ссылку обозом тянулись.
Будет вам! цыкнул Меншиков на детей. Пряники-то писаны на Москве остались. И скулить неча Мой грех вижу в том, что не отведали вы ранее горбушки серенькой.
Раздул лучину прошел к покойнице. В кедровом гробу, обитом сукном изнутри, покоилась царская невеста княжна Марья. А жития ей было осьмнадцать лет. И хвори она никакой не знала просто тоска приключилась. «В Москву, плакала перед смертью, в Москву бы мне» Торчал теперь из кружев остренький носик, а губы раскрылись в смерти губы, царем недавно целованные.
Меншиков подул на замерзшие пальцы, долго и неумело вдевал серьги в занемевшие мочки покойницы. Вдел кое-как, и затрясся в рыданиях гордый подбородок:
Эх, Марьюшка быть бы тебе императрицей! Почто не отдал я тебя за Сапегу? Жила бы в Польше Внука бы мне внука!
После погребения не мог Данилыч отойти от дочерней могилы. Все на другой берег Сосьвы посматривал. А там синел корчеватый лес да стелились вдали тобольские тундры края постылые, жуткие, безлюдные И сказал сыну и дочке с лаской:
Детушки, вы домой ступайте. Не то озябнете, чай! А сам примерился глазом, сразу помолодевшим. Лопатой отсек добрую сажень и торопко начал копать другую могилу. Рядом с дочерней только пошире, только поглубже Страшно стало, и в рев ударились княжата:
Тятенька, тятенька! Не пужайте нас, миленькой На што вторую-то грабстаете? Ой, горе нам, сирым Меншиковым
Данилыч знай копал быстро и сноровко.
Не вам, не вам, ответил. А имени несчастному моему!
И вскорости, правда, слег. Сначала интерес к еде потерял. Пил только воду с брусникой.
Лежа на полатях под шубами, начитывал Данилыч мемуар свой, а княжата записывали. Память не изменяла временщику: баталии да кумпанства, виктории громкие да ретирады стыдные все он помнил Все! А однажды поманил к себе сына поближе:
Глуп ты, чадушко, но смекни. Деньги-то мои при банках надежных лежат в Лондоне и Амстердаме. Смотри же, Санька: как бы тебе на дыбе из-за них не болтаться
Юный князь вяло шевельнул бесцветными губами:
Сколько ж там у нас, тятенька?
Да миллионов с десять, почитай, набежит Велик грех!
Тоненько и горестно заплакала дочка:
Ой, лишенько! Оскома от клюкв и брусник здешних, вишенок бы мне московских из садика Желаю я на Москве показаться!
Вспомнил тут Данилыч, как отказал жениху ее, принцу Ангальт-Дассаускому, потому как мать его была аптекарской дочкой.
Терпи, сказал. Да за казака ступай здешнего. Что прынц, что казак едина доля тебя ждет, бабья
В конце короткой тобольской осени, когда метельные «хивуса» залепили снегом окошки, почуял Меншиков смерть и выпростал из-под вороха шуб свою жилистую руку:
Вот она пришла, стало быть, за мною! Ну, так ладно.
Велел камзол нести да брить себя. Без бороды, принаряженный, стал он тем, каким его ранее знали. Даже глаз с искрой сделался будто в знатные годы. Губы, всегда скупые, размякли, добрея.
И все замечал с одра смертного. Эвон паутинка в уголке ткется, у лампадки фитилек гаснет, мышонок корочку в нору себе прячет. Вот и мышонок сей жить останется. Березовская мышь не московская: что она знает-то? «А я, князь светлейший, помираю вдали от славы и палат белокаменных Обида-то какая! содрогнулся всем телом. Мыши и той завидую»