Мало что изменилось в этом кабинете за прошедшие долгие и опасные годы. По полу от дверей до письменного стола тянулась все та же зеленая ковровая дорожка, и даже большой стеклянный графин, стоявший на тумбочке у окна, выглядел вещью, находящейся здесь вечно. Менялись лишь портреты вождей Борис Пономарев посмотрел в лицо нынешнего вождя, и у шефа международного отдела появилось какое-то неприятное ощущение.
На портрете, висевшем в кабинете Пономарева, вождь выглядел сравнительно молодым. Во всяком случае, художники постарались не оставить на его лице глубоких морщин и внешность вождя казалась скорее всего добродушной, чем злой. А он и не был по натуре злым, он был иногда даже сентиментальным и мог при случае даже пустить слезу, вспоминая за рюмкой водки ушедших на тот свет друзей. И, вообще, он любил выпить и во время попоек никогда не возвеличивал себя, был добродушен и прост.
Но Пономарев знал его и другим: жестким и беспощадным. Таким он становился всегда, когда затрагивались прерогативы его тотальной верховной власти не только в своей собственной стране и в странах-вассалах, но и за их пределами в царстве мирового коммунистического движения. Вождь был диктатором, и аппетит его приходил во время еды. И он, как и его предшественники, пытался еще до конца своих дней до дна испить дарованную судьбой чашу исполинской власти. Поэтому-то у Пономарева и были все основания испытывать сегодня гадливое, пронизывающее, как мороз, тревожное чувство.
Пономарев был умудрен житейским опытом тайной закулисной борьбы за власть в самом чреве Кремля. И он прекрасно знал, чем кончаются любые неудачные попытки помешать диктатору насыщаться властью. «Наша коммунистическая диктатура без диктатора есть понятие, лишенное всякого здравого смысла, рассуждал Пономарев. Если есть диктатор, то у него всегда найдется конкурент. И чем авторитетнее конкурент, тем острее и опаснее борьба за власть».
Размышляя таким образом, Пономарев не обращал внимание на настойчивые звонки кремлевского телефона и не думал снимать трубку, даже если бы это звонил сам глава партии и государства. Шеф международного отдела был полностью поглощен только своими переживаниями, и ему казалось, что если не завтра, то в скором времени может решиться и его собственная личная судьба. Пономарев предвидел фатальную неминуемость конца чуть ли не двадцатилетней эры правления нынешнего главы партии и государства и предчувствовал ближайший общий и глубокий кризис всего политического руководства страны. «Ну, а что же произойдет со мной?» Борис Пономарев спрашивал сам себя и не находил ответа. Он лишь доподлинно знал, что когда междуусобные распри вырвутся наружу, в Кремле шутить не будут. В ход пойдут любые средства, и никто ни лидеры враждующих группировок, ни их сообщники, не смогут гарантировать себе личную безопасность. Исход может оказаться самым невероятным и непредвиденным, ведь смертельная схватка пойдет тогда за пост главы партии и государства.
Пономарев подумал, что он всего лишь на несколько месяцев моложе своего очень больного и тающего буквально на глазах вождя, и, что им обоим не так уж и много осталось земных радостей. «Что же, черт нас побрал, мы живем с ним, как кошка с собакой? вдруг вырвалось у него. Не потащим же мы на тот свет свой коммунизм! Ведь там, слава Богу, ни коммунизма, ни социализма!» Но тут какая-то внутренняя сила, словно молния, пронизала его сознание и, не дав расслабиться мыслям, вернула их к прежнему течению. И Пономарев вновь стал самим собой глубоко и безотчетно верующим в своего обожаемого бога: коммунизм. Бог этот стал владеть его душой и телом с тех пор, как он еще пятнадцатилетним безграмотным мальчишкой вступил в партию большевиков
В дверь кто-то осторожно постучал, Пономарев сказал «войдите», и перед ним появилось давно знакомое лицо одной из служащих его секретариата.
Да, да я буду обедать, Пономарев знал зачем приходила эта служащая.
Через пару минут шеф международного отдела уже сидел в небольшой комнате-столовой, оборудованной
сразу же за его кабинетом, и нехотя ел куриный бульон. Шеф снял пиджак и поверх жилетки накинул белоснежно-накрахмаленную салфетку. Он выглядел из-под этой салфетки, словно суслик из норы, и своими неизменно короткими и уже слегка поседевшими усиками был действительно похож на состарившегося циркового клоуна. «Наш вождь порядочный циник и он ни черта не понимает в марксизме. Неуч, невежда! Пономарев продолжал рассуждать о своих проблемах. Он думает, что марксизм не наука. Ему нужен марксизм лишь как ширма. Да, собственно говоря, он никогда не читал ни Капитала, ни Диалектики природы. Тоже мне марксист! Марксизм вождя это его собственные взгляды, которые он меняет столь часто, как иные женщины нижнее белье».
Однако же, Пономарев признался себе, что никогда не имел расхождений с вождем в глобальных вопросах политики. Жизненный постулат марксизма был для них вечен и неизменен. Оба они ни на йоту не отходили от заветной стратегической линии марксизма установления во всем мире нового, коммунистического порядка. Они расходились лишь в тактике достижения этой цели, в средствах экспорта коммунистических революций. Но эти тактические расхождения вовсе не являлись сугубо личными разногласиями вождя и шефа международного отдела, а были тем самым яблоком раздора, которое не давало покоя и мешало жить в мире членам правящей верхушки компартии СССР.