XXXIII. Когда Минуций высказался в таком духе, плебейские трибуны, видя, что массу привлекают умеренность его слов и человечность обещаний, досадовали и злились, а в особенности Гай Сициний Беллут, склонивший бедняков отпасть от патрициев и назначенный ими командующим, когда они были в строю . Злейший враг аристократии, почитаемый за это толпой и уже второй раз получивший полномочия трибуна, он менее всех вождей плебса полагал выгодным для себя установление согласия в обществе и возврат к исконным порядкам. 2. Ведь он понимал, что при аристократическом правлении он не только уже не будет иметь такие же, как сейчас, почести и могущество, будучи низкого происхождения и простого воспитания и ничем не отличившись ни на войне, ни в мирной жизни, но и подвергнется крайней опасности, поскольку разжигал мятеж в государстве и повинен во многих его бедах. 3. Итак, обдумав, что нужно говорить и делать, и посовещавшись с коллегами по должности, Сициний, после того как и с их стороны получил одобрение, встал и, коротко выразив сочувствие по поводу преследующего плебс несчастья, похвалил консулов за то, что они сочли достойным отчитаться перед плебеями, не погнушавшись их скромным положением. Кроме того, он сказал, что признателен патрициям, если наконец-то у них появляется хоть какая-то забота о спасении бедняков, и добавил, что еще охотнее он вместе со всеми выступит свидетелем, если они предъявят дела, соответствующие их словам.
XXXIV. Однако, сказав это и произведя впечатление нрава умеренного и миролюбивого, он обращается к Марцию, стоявшему возле консулов, и говорит: «А ты, почему ты, о благородный, не оправдываешься перед собственными гражданами по поводу того, что сказал в сенате? Вернее же, почему не умоляешь и не стараешься смягчить их гнев, чтобы тебе назначили более мягкое наказание? Конечно, я не предложил бы тебе отрицать свои слова, когда столько людей их знают, или обращаться к позорным оправданиям ведь ты Марций и обладаешь гордостью большей, чем свойственно частному лицу, разве что консулам и патрициям удобно упрашивать плебс за тебя, а тебе, значит, будет неудобно сделать то же самое за самого себя». 2. И говорил он это, не будучи в неведении, что столь высокомерный человек не сможет, став собственным обличителем, как виновный просить освобождения от наказания и не прибегнет вопреки собственному нраву к жалобам и просьбам, но либо даже вообще с презрением откажется от защиты, либо, сохраняя врожденную самоуверенность, ничуть не будет угождать плебсу сдержанностью в словах. Так и случилось. 3. А именно, когда установилась тишина и почти всеми плебеями овладело сильное желание оправдать его, если он воспользуется данным благоприятным моментом, он обнаружил такую надменность в словах и такое презрение к плебеям, что в своем выступлении вообще ничего не отрицал из сказанного в сенате против плебса и не стал, как раскаивающийся в содеянном, взывать к жалости и молить о прощении. Ведь Марций даже видеть не желал плебеев своими судьями в любом деле, как не имеющих никаких законных полномочий: но если, мол, кто-либо захочет обвинять его перед консулами, требуя отчета или за дела, или за слова, когда есть закон, он готов подвергнуться суду. 4. А перед плебеями, по его словам, он выступает потому, что они сами приглашают, и с той целью, чтобы, с одной стороны, укорить их за беззакония и непомерные притязания, какие они явили в связи с мятежным уходом и после возвращения, а с другой стороны, чтобы посоветовать им, в конце-то концов, сдержать уж и обуздать свои несправедливые желания. 5. И после этого он начал весьма активно и дерзко на них на всех нападать и особенно на плебейских трибунов. И не было в его словах ни продуманного уважения, как у политического деятеля, поучающего народ, ни благоразумной осторожности перед гневом стоящего у власти, как у частного лица, ненавистного многим, но были, как у врага, безбоязненно оскорбляющего подвластных ему, какое-то неумеренное раздражение и невыносимое презрение к своей жертве.
XXXV. Потому-то еще во время его речи начал зарождаться сильный шум среди тех, кто часто склонялся попеременно то в одну, то в другую сторону, как бывает в толпе несхожих людей с несовпадающими интересами, поскольку одни были довольны словами Марция, а другие, наоборот, рассержены. И после того как он закончил выступать,
поднялся еще больший крик и переполох. 2. Ибо патриции, именуя Марция наилучшим из людей, восхваляли его за откровенную речь и заявляли, что он единственный свободный человек из всех них, поскольку не испугался толпы нападавших врагов и не стал льстить своевольным и противозаконным стремлениям граждан. Плебеи же, раздраженные упреками, называли его невыносимым, тягостным и злейшим из всех врагов. 3. И уже некоторые из них, кому было свойственно большое легкомыслие, возымели сильное желание расправиться с ним по кулачному праву. А в этом им содействовали и оказывали поддержку плебейские трибуны, и в особенности Сициний потакал их желаниям. В конце концов, после того как он произнес длинную речь против Марция и воспламенил души плебеев, Сициний, весьма распаленный своим обвинением, объявил окончательное решение, что коллегия трибунов приговаривает Марция к смертной казни за дерзость в отношении эдилов, которых тот накануне прогнал ударами, хотя они получили приказ трибунов привести его: ведь оскорбление, нанесенное их собственным помощникам, касается именно тех, кто отдал приказ. 4. Заявив это, Сициний приказал вести его на холм, возвышающийся над площадью: а место это страшный утес, откуда, по их обычаю, сбрасывали приговоренных к смерти . Итак, эдилы стали подходить, чтобы арестовать Марция, но патриции, подняв громкий крик, бросились все вместе против них, затем плебс против патрициев, и много было бесчинства в их действиях, и много грубости в словах с обеих сторон, когда они толкали и хватали друг друга руками. 5. Однако волнения были прекращены, и все вынуждены образумиться благодаря вмешательству консулов, которые силой ворвались в середину и приказали ликторам сдерживать толпу: столь велико, в самом деле, было тогда у людей почтение к этой должности и настолько уважаемой эта видимость царской власти. Вследствие этого Сициний, обеспокоенный и растерянный, был преисполнен опасения, как бы не вынудить врагов отразить силу силой. Считая недостойным отказаться от затеи, после того как однажды взялся, и в то же время не имея возможности оставаться верным тем решениям, которые принял, он находился в глубокой задумчивости по поводу того, что следует делать.