Да не обманываются ли люди в этом отношении? То есть не кажутся ли им добросердечными многие недобросердечные, и наоборот?
Обманываются.
Значит, для таких людей добрые враги, а злые друзья.
Конечно.
И в этом случае справедливость все-таки требует, чтобы они приносили пользу злым и вредили добрым?
Явно.
Между тем добрые-то справедливы и несправедливыми быть не могут.
Правда.
Так, по твоим словам, справедливо делать зло и не делающим несправедливости.
О нет, Сократ, отвечал он, такая мысль преступна.
Стало быть, справедливо вредить несправедливым и приносить пользу справедливым, сказал я.
Поступающий так, кажется, лучше того.
Но так-то, Полемарх, многим, ошибающимся в людях, случится признавать за справедливое вредить друзьям, потому что они кажутся им злыми, и приносить пользу врагам, потому что они, по их мнению, добры. А тогда ведь мы будем утверждать противное тому, что приписали Симониду.
И часто случается, отвечал он, но давай поправимся: мы, должно быть, неправильно определили значение друга и врага.
А как определили, Полемарх?
Сказали, что друг тот, кто кажется добросердечным.
Каким же образом поправиться? спросил я.
Друг и кажется добросердечным, и действительно таков, отвечал он, а кто только кажется добросердечным, в самом же деле не таков; тот, хоть и кажется, а не друг. Подобное же определение и врага.
Из твоих слов видно, что друг будет добр, а враг зол.
Да.
Но справедливому-то прикажешь приписать иное, или то, что приписано прежде, то есть справедливость требует другу делать добро, а врагу зло? Не прибавить ли к этому вот чего: справедливость требует другу, так как он добр, делать добро, а врагу, так как он зол, вредить?
Без сомнения, отвечал он, это, мне кажется, хорошо сказано.
Однако ж к человеку справедливому идет ли наносить вред кому бы то ни было из людей? спросил я.
Уж конечно, сказал он, людям лукавым-то и враждебным надобно вредить.
А что, лошади, когда им вредят, лучше ли становятся или хуже?
Хуже.
По качествам собак или лошадей?
По качествам лошадей.
Стало быть, и собаки, когда им вредят, становятся хуже по качествам не лошадей, а собак?
Необходимо.
Ну, а когда вредят людям, друг мой, не скажем ли мы также, что они становятся хуже по качествам человеческим?
Конечно, скажем.
Но справедливость не человеческая ли добродетель?
И это необходимо.
Значит, люди, когда им вредят, по необходимости становятся несправедливее, друг мой.
Вероятно.
Но могут ли музыканты, посредством музыки, образовать немузыкантов?
Невозможно.
Или конюшие, посредством науки коннозаводства, неконюших?
Нельзя.
А справедливые, посредством справедливости, несправедливых? Или вообще, добрые, посредством добродетели, злых?
Никак не возможно.
Ведь не теплоте, думаю, свойственно прохлаждать, а противному.
Да.
И не сухости увлажнять, а противному.
Конечно.
И не доброму вредить, а противному.
Кажется.
Но справедливые верно добры?
Конечно.
Следовательно, не тот будет вредить, Полемарх, кто справедлив, другу ли то или кому иному, а тот, кто противен ему, то есть несправедлив.
Ты, Сократ, говоришь совершенную правду, сказал он.
Поэтому, кто справедливое поставляет в воздаянии каждому должного и разумеет это так, что человек справедливый врагам обязан вредить, а друзьям приносить пользу, тот, говоря подобные вещи, не мудрец, потому что говорит неправду, так как мы нашли, что вредить кому бы то ни было есть дело вовсе несправедливое.
Согласен, сказал он.
Будем же спорить сообща и заодно, примолвил я, если кто вздумает навязывать это Симониду, Виасу, Питтаку или кому другому из мужей мудрых и славных.
Я в самом деле готов принять участие в споре, сказал он.
А знаешь ли, спросил я, чье, кажется мне, то положение, что справедливость велит приносить пользу друзьям и вредить врагам?
Чье? сказал он.
Думаю, оно принадлежит либо Периандру, либо Пердикке, либо Ксерксу, либо фивскому Исминиасу[40], либо кому другому из тех людей, которые слишком полагаются на свою силу и обладают богатством.
Совершенная правда, заметил он.
Положим, сказал я. Но если не в этом состоит справедливость и не это справедливое, то чем же иным можно бы признать его?
Среди нашего разговора Тразимах неоднократно порывался прервать речь, но все был удерживаем другими, тут сидевшими, которым хотелось выслушать беседу до конца. Когда же мы остановились и я предложил этот вопрос, он уже не удержался, но, наежившись, подобно зверю, подбежал к нам, как будто с тем, чтоб изорвать нас. Я и Полемарх испугались; а он, крича на средине комнаты, сказал:
Какая болтовня давно уже обуяла вас, Сократ! Какими глупостями меняетесь вы, уступая друг другу! Если уж в самом деле ты хочешь узнать, что такое справедливость, то не ограничивайся одними вопросами и не любуйся опровержением предлагаемых тебе ответов. Ведь известно, что спрашивать легче, нежели отвечать. Так отвечай сам и скажи, что ты почитаешь справедливым. Да не говори мне, что это должное, что это полезное, что это выгодное, что это прибыточное, что это пригодное. Все, что говоришь, говори ясно и точно, а таких пустяков не принимаю[41].
Пораженный этими словами, я посмотрел на него со страхом и подумал, что если бы он взглянул на меня прежде, чем я на него, мне и слова бы не вымолвить[42]. Но так как неистовство Тразимаха началось речью, то мой взгляд на него был первый, а потому, имея возможность отвечать, я сказал с трепетом:
Не гневайся на нас, Тразимах. Если я и он, при исследовании предмета, в чем-нибудь погрешили, то будь уверен погрешили против воли. Подумай, что, ища золота, мы охотно не уступили бы друг другу в искании и не мешали бы самим себе найти его; таким же образом, ища справедливости, которая драгоценнее всякого золота, могли ли мы столь безумно уступать один другому и не стараться открыть ее всеми силами? Нет, не мысли этого, друг мой. Напротив, я думаю, что мы не в состоянии, и потому от вас, людей сильных, заслуживаем больше сожаления, чем гнева.
Выслушав это, он усмехнулся слишком принужденно и примолвил:
Вот она и есть, клянусь Гераклом, обыкновенная Сократова ирония. Я уже наперед заметил, что ты не захочешь отвечать, но будешь притворяться и скорее все сделаешь, чем согласишься давать ответы на чьи-нибудь вопросы.
Разумеется, ты мудрец, Тразимах, сказал я, следственно, знаешь, что если кого спросишь, как велико число двенадцать, и спрашивая, наперед скажешь: не говори мне, сударь, что двенадцать равно дважды шести, или трижды четырем, или шестью двум, или четырежды трем; иначе твоей болтовни я не приму; то уже для тебя, думаю, понятно, что никто не будет в состоянии отвечать на такой вопрос. А когда бы спросили тебя: что ты это говоришь, Тразимах? Как же не сказать ничего того, что ты наперед сказал? Да если это-то справедливо[43], неужели надобно говорить отличное от справедливого? Или как тебе кажется? Что отвечал бы ты на это?
Так, сказал он, это как раз походит на то[44].
Какая нужда, примолвил я, пусть и не походит; да если спрошенному кажется так, думаешь ли, что он будет отвечать не то, что представляется ему самому, хотя бы мы запрещали, хотя бы нет?
Не намерен ли и ты так же делать? спросил он. Не хочешь ли и ты говорить то, что я запретил?
Неудивительно, отвечал я, если к этому приведет меня исследование.
А что, когда я укажу на другой ответ о справедливости, сказал он, который отличен от всех тех и лучше их какое тогда изволишь избрать себе наказание?[45]
Какое больше, отвечал я, кроме того, которому должен подвергнуться человек незнающий? Вероятно, надобно будет поучиться у знающего, и на такое наказание я охотно соглашусь.
Сладок ты, примолвил он, но за то, что будешь учиться, заплати-ка деньги.