Он был влюблен в вас, еще сказала Тамарочка.
Кто, спросила она, на секунду утеряв нить беседы.
Мальчик, сказала Тамарочка.
Обе замолкли, и сразу чужие разговоры, смех, звяканье вилок и ножей сделались. слышнее. Синий воздух окутывал чужие тайны. В харчевне шла своя жизнь, в параллель всеобщей, добросовестно и тупо производившей свои выкрутасы, и, в сущности, не о чем было сокрушаться.
Нелепые строки сложились у нее в голове: стояли машины в стоячку, сидел гражданин на пенечке, шло спелое женское тело, культяпку тянул попрошайка. Ритм был, рифмы не было. Но она никогда и не переводила стихов, исключительно прозу. А нелепые строчки звучали в голове часто: смесь того, что было, с тем, что будет. Профессиональное.
Давайте расплачиваться, сказала она, мне пора.
И жестом подозвала официанта.
ПСИХОЛОГ
Тетки улеглись. И та улеглась, маленькая, с большим животом и большими глазами во все еще густых ресницах, которыми она все еще помахивала, думая, что так она более привлекательна. Они практически все тут были с животами, в которых отложились накопления жизни, теперь мучившие их, так что им требовалась его помощь. Это физически они отложились в животе психологически местом отложения жизненных накоплений была душа, да где ж ее искать? Он знал, где: в голове. То есть в сознании, подсознании и сверхсознании, как учили его на психфаке Московского университета. Поэтому выключал электричество, а плотные занавеси на окнах почти не пропускали света, так что тетки, лежа или полулежа в специальных креслах с откидывающимися спинками, с наушниками на головах, делавшими их похожими на радиодикторов, оказывались в комфортной полутьме, закрывал за собой дверь и включал проигрыватель. Уровень звука тетки устанавливали сами. Глуховатые повышали, с нормальным слухом делали потише, чтобы в процессе сеанса можно было подремать, они все любили заснуть, чтобы потом с радостным изумлением сообщить ему, и он хвалил их за то, что так хорошо научились расслабляться, и не забывал повторить, что в период сна процесс оздоровления проходит еще лучше, чем в период бодрствования.
Они слушали его голос, записанный на пленку, а после живьем, когда по окончании сеанса он произносил несколько скупых слов, каждой отдельно, отвечая на вопрос или просто прощаясь, за короткий срок они привыкали к нему и тянулись к его тембру, тону и интонациям, как коровы тянутся на голос пастуха, зная, что от того воспоследует добро. Тембр его был высоковат, и сам он высоковат, сутуловат, лысоват, с небольшими внимательными глазками и редкой улыбкой, которая необычайно красила невыразительное, мелкой лепки, лицо. Это бывало, когда они признавались ему в своих ощущениях, переживаниях, пришедших на ум воспоминаниях, ожидая его ответного одобрения, и когда он, промолчав, улыбался, у них оставалось впечатление, что общение происходило на более глубоком уровне, нежели обычный обмен репликами, и что загадка, заключавшаяся в его улыбке, являлась также и отгадкой, что он понял и принял их признание, и что все идет путем, как и должно идти. Утешенные и умиротворенные, они улыбались в ответ и лишь с огорчением считали дни, которых оставалось все меньше для встреч с ним.
А он не слишком на них тратился. Он давно записал на компьютере два десятка сеансов и теперь лишь выбирал, какой диск поставить сегодня, а какой завтра, ориентируясь на случайные реплики пациенток, а то и без никакой ориентации, по опыту, что накопился за пятнадцать лет работы в санатории. Речь шла именно о пациентках пациенты попадались гораздо реже. Эти, прибыв на скудный отдых со скудным лечением, начинали активно принимать душ Шарко, оборачиваться в глину, заниматься физзарядкой, плавать в бассейне, а если возраст вовсе отнимал мужские силы, отдавались прогулкам на свежем воздухе, одолевая теренкур кто с палочкой в руке, кто со спутницей под руку.
Санаторий назывался «Лесной ручей», и лесной ручей, действительно, имелся. Маленькая тетка с большим животом и ресницами, как все, ходила к нему теренкур пролегал через парк и лес, границей служил ручей, в конце лета сильно мелевший, но тетке с ресницами нравился и уже желтеющий парк, и еще зеленеющий лес, и дохлый ручей, из которого там и сям торчали пучки высоких трав, постепенно преображавшиеся в солому. Иногда тетка останавливалась на шатком мостике и замирала, глядя на слабо журчащую воду цвета металлик, в которой отражались фрагменты синего неба с белыми облаками, и думала, что даже в самом слабом существе, или веществе, или текучей материи отражается высшая сущность, и это на время примиряло ее с действительностью, все более скукоживавшейся.
Ее проблема заключалась в скукоживавшейся действительности.
Фамилия ее была Шляпникова, и, разумеется, в школе ее дразнили Шляпой. Шляпа жила в семье, которую составляли муж, по фамилии Остолопов, и она ее, разумеется, не взяла, трое детей, все девочки, так что в перспективе им, слава Богу, светило изменение фамилии, а также свекровь, обитали вместе в просторной, но захламленной квартире, потому что каждый член семьи копил свой хлам и бывал резко недоволен вторжением, что случалось внезапно, потому что внезапно на нее накатывала непобедимая потребность все переиначить: устройство быта, внешность, отношения, вообще жизнь. Тогда она уходила в ванную пристально разглядывать себя в зеркале, яростно мазать глаза, веки, щеки, губы французской косметикой, подарком старшей дочери из Парижа, плакать, яростно стирая с себя краску турецкой губкой, подарком средней дочери из Анталии, открыв все краны, чтобы не слышно, после чего хватала ведро с тряпкой, подставляя под воду, чтобы не зря лилась, засучивала штанины и рукава тренировочного костюма, подарка мужа из Варшавы, и принималась за генеральную уборку, во время которой со своих мест улетало и перелетало на другие места все, что плохо лежало, а вернувшиеся с работы, из института, из магазина, со свиданья домочадцы, не находя нужных вещей, принимались орать как зарезанные, она орала в ответ и вот тогда уже могла всласть разразиться рыданиями в открытую. На некоторое время в квартире воцарялась гнетущая тишина, потому что каждый искал свое и никто ни с кем не хотел разговаривать. Кончалось тем, что свекровь отрывалась от телевизора, в котором все равно ничего не видела, не столько из-за катаракты, сколько из-за погруженности в семейные дела войны и мира, тяжело топала к невестке в спальню, где та лежала, бессмысленно пялясь в потолок, садилась возле, тихо гладила ее набрякшие от домашней работы руки и говорила: ну что ты, ну что, ну ведь все же хорошо, все тебя любят, и ты всех любишь, ну выпустили пар и ладно, никто ж не умер. Никто не умер было главной присказкой свекрови, на которую семья не обращала внимания, а младшая еще и посмеивалась, освобождая ванную, куда врывалась без очереди и занимала надолго, не зная ни стыда, ни совести, а на выходе делая большие глаза: никто ж не умер.
Тетка с ресницами, Шляпа по школьному прозвищу, углублялась в лесную чащу, прокапавший дождик промывал листья дуба, липы, клена, и так не пыльные, поскольку техническая деятельность человека, осуществляясь в отдалении, оставила эту природную территорию в целомудренном виде без своего вмешательства, если не считать нескольких узких заасфальтированных дорожек, что спасало обувь от грязи, когда дождь не капал, а лил проливным, но и тогда, вооружившись зонтом или завернувшись в плащ, можно было получить свою порцию удовольствия, доставляемого запахами и видами мокрого леса. Оббив подошвы кросовок об упавший ствол сосны, возвращалась на тропу, украшенную там и сям первым редким золотом лиственных дерев, развешанные на высоких мохнатых елях продолговатые шишки отзывались новогодьем, празднично светилась крупными алыми гроздьями рябина, смотрела в небо, где возникали робкие голубые промоины, знак скорого окончания дождя, и что-то дрожало у нее внутри. Она же и с девчонками, когда были маленькие, гуляла в ближнем сквере и дальнем парке, но никаких особых чувств те, что летние, что зимние, прогулки в ней не вызывали. Может, потому что глаз не спускала с девочек, чтоб не поскользнулись, не упали, не ввязались в ссору с другими ребятенками, нос вытереть, завязать развязавшийся шарф, проследить за сумкой с продуктами на скамейке, чтоб не уперли, некогда было переживать пустое. Городская с головы до пят, постаревшая Шляпа вдыхала чистый воздух, как и учил доктор, опьяняясь им, и ей казалось, что слабое молодившее ее головокружение есть прямой результат явно помогавших сеансов лечебного сна, как они все их называли.