Она надписала ему последний нашумевший роман, вышедший в ее переводе, он проглотил его за два дня и сказал: ты испортила мне жизнь, я думал, они сами все понаписали, а это, оказывается, ты. Она расхохоталась.
Он исчезал из поля зрения, когда у него болело, забивался к себе в палату на день-два и никому не разрешал заходить. У него была отдельная палата, и спросить о нем было не у кого. Медсестры помалкивали, профессорша-армянка его не навещала, занимаясь язвами, печенками и поджелудочными, как и все лечащие врачи кругом. Лимфогранулематозом Мальчика занимался главврач, хирург.
Он и оперировал его. Ей не сказали об операции. Случайно наткнулась в коридоре на перевозку, на которой Мальчика доставили из реанимации. Он лежал, в белых бинтах на голове, шее и плечах, белый, как эти бинты, с закрытыми глазами, и она невольно ахнула про себя. Как-то он ее почувствовал, и, сделав слабый жест рукой, проговорил неверным голосом: не бойся, все хорошо.
Она ушла к себе в палату и там плакала. Потом вытерла лицо насухо полотенцем и побрела искать свою профессоршу, а, отыскав, спросила, что такое лимфогранулематоз. Это развитие множественных опухолей, похожих на гранулы, объяснила профессорша, они садятся где угодно по ходу тока лимфы и постепенно душат человека. Там, где они вырастают и прощупываются под кожей, их можно вырезать, но помощь эта временная. Они могут сесть внутри, на глазные нервы, на позвоночник, на дыхательные пути, и это делает конец человека ужасным. Увидев ее реакцию, профессорша добавила из милосердия: Антоша давно прописан здесь, уходит и снова приходит, здесь его родной дом, он знает это и знает, что его все любят, и как всякому любимому ребенку ему от этого легче.
Нарушая все запреты, она простучала по стеклу его двери «Турецкий марш» Моцарта, потянула на себя дверь и заглянула внутрь. Он смотрел на нее блестящими глазами. На фоне белизны бинтов они горели радостным пожаром. Какая ты умница, сказал он, что пришла, заходи, заходи, мы устроим с тобой пир, у меня столько вкуснятины. Какая вкуснятина, ты что, замахала она руками, мне, точно, нельзя, и тебе не факт. Мне можно, сказал он, а ты покормишь, так у меня аппетита нет, а так появился. Она протягивала ему бутерброд с черной икрой, он откусывал по кусочку, жевал и глотал. Проглотив последний, сказал: если тебе не противно, что от меня пахнет икрой, поцелуй меня. Она наклонилась к нему, отросшая щетинка кололась, но там, где ее не было, кожа по-прежнему оставалась нежной, как у ребенка. Она целовала его не как ребенка, а как мужчину, осторожно действуя губами и языком, и неожиданно почувствовала, как он всосал ее в себя крепко и страстно, по-мужски, после чего опять лежал бледный, как его повязка, а глаза горели.
Какие странные бывают совпадения, сказала она белокурой, можете представить, несколько минут назад мне пришла на ум эта больница, хотя прошло двадцать лет, и тут появляетесь вы и говорите про Мальчика
Вы так и не вспомнили меня?
Нет. Хотя постойте-ка вы
Я Тамарочка.
Тамарочка была лабораторная сестра, бравшая кровь у больных, и прехорошенькая. Женщина, пересевшая за ее столик, также была недурна. Но между той Тамарочкой и этой не было ничего общего, это были две разные женщины. Впрочем, она и видела ее тогда раз пять, не больше. Пару раз сдавала кровь, пару раз столкнулись в коридоре.
Но Тамарочка была брюнетка, а не блондинка
Я забыла, когда была брюнетка, давно перекрасилась и хожу в блондинках.
Как же вы меня узнали?..
Вас трудно не узнать, вы практически не изменились.
Ну, скажете
Честно. Годы берут свое, ясно, я не могу сказать, что вы точно, как были, но это вы, и чем больше я смотрю на вас, тем больше вы.
Через вас прошло столько людей, как запомнить
Трудно было не запомнить. О любви вашей вся больница судачила.
Да неужели?
Все боялись за вас.
Так плохо было мое дело?
Я такого любовного страдания никогда больше не встречала.
А откуда вам известно было про страдание?
Я почему и захотела к вам пересесть, повиниться. Меня все годы мучило, и вот случай, я сидела, колебалась и все же решилась. Мы читали ваши записочки. Что он вам писал, а вы ему.
Вы читали наши записочки?!..
Кто-то один читал и рассказывал остальным.
Вы?..
Не я. Другая. Честно. Не верите?
Не знаю. Верю. Но зачем вы читали чужие письма, это ведь нехорошо.
Первый раз случайно вышло, а потом нельзя было оторваться. Мы и завидовали, и сами плакали. Это было не как в жизни, а как в книжках Простите, если можете.
Перед выпиской она пришла попрощаться с полюбившейся ей профессоршей-армянкой и неожиданно для самой себя поделилась: есть возможность попасть в экзотическую поездку, приятельница, ихтиолог, едет в экспедицию на Мальдивские острова, нужны рабочие, в качестве рабочей могут оформить меня. Поезжайте, коротко посоветовала профессорша. Но там жарко, а ехать в жаркие страны с язвой противопоказано, возразила она профессорше, притом, что профессорша должна бы возражать ей. Вам показано, бросила профессорша, вспомните, в прошлом веке в таких случаях дамы всегда предпринимали путешествия.
Она обомлела. Стало быть, профессорше известен ее случай!
А она так старалась, чтобы никто ничего не заметил.
Прошлый ХIХ век был более чем уместен.
Ее бросили. Бросили после двух лет счастья, перемежавшегося с острым несчастьем.
Она любила этого человека до умопомрачения. Муж так и определил: у тебя помрачение ума, опомнись, поматросит и бросит, у него таких, как ты, были и будут, а ты со своим воспаленным воображением останешься в дурах. Она развелась с мужем. Стали жить вместе. Но затем дома у него что-то случилось, или он придумал, что случилось, или дома придумали, что случилось, и он съехал. Возвращался, и не раз, но чем дальше, тем больше все запутывалось, он жил на два дома, и когда они ссорились, ему было куда уйти, а ей нет. Кончилось разрывом, язвой, нежеланием жить, она худела, старела, по ночам рыдала в подушку, он приходил к ней в больницу, приносил цветы, они искали укромные углы, где тискались до изнеможения, он целовал ей руки, плакал, она не хотела его видеть, он писал записки, она целовала ему руки, прогоняла, он исчезал, она писала записки, которые некому было передать, стало быть, больница была в курсе их мучительного романа.
Знаете, что написано о язве в наших медицинских книгах, сказала ей докторша-армянка, что это болезнь неустроенности души, то есть душевные раны сперва, физические как следствие, а не наоборот.
Она сожгла его записки. Как это делали в ХIХ веке. Взяла металлический поднос, сложила на него часть бумажек и чиркнула спичкой, новые бумажки подкладывала вслед за тем, как прогорали старые. Он говорил ей, что ее записки хранит. Когда звонил. Потом перестал звонить.
Вы одна, осторожно спросила Тамарочка.
Одна, кивнула она.
А куда он делся?
Вы же смотрите телевизор, он в нем часто.
А я не смотрю. Честно. Я книжки читаю. Между прочим, ваши тоже.
Не может быть.
Может. А началось с той, что вы подарили Мальчику.
Глядя на нее красивыми подведенными глазами, Тамарочка рассказала, что вышла замуж за Мальчика, прожила с ним три года, через три года он умер, до последнего часа за ним ухаживала, а когда ослеп и не мог говорить, по губам угадывала, чего хочет, в двадцать четыре она осталась вдовой и больше ни за кого не выходила, мужчины были, а замуж ни за кого не пошла. Работает, но не в клинике, а в поликлинике, в кабинете УЗИ, с врачом-специалистом, поликлиника отсюда недалеко.
А я живу недалеко отсюда, пробормотала она.
Сплошные совпадения, покачала головой Тамарочка и для чего-то сообщила: мой врач мой любовник, и это вся история.
И это вся история, эхом повторила она.