На юге темнеет быстро.
Снова пал роскошный теплый вечер, с острыми осколками звезд на черном бархате неба.
Итальянка не пришла.
Глубокой ночью он проследовал в номер по соседству, найдя дверь незапертой, и овладел постоялицей, называя ее в минуты самых-самых нежностей-манежностей по фамилии, как днем. Зовите меня Ангелина, шепнула она ему, задыхаясь. Как звать, переспросил он, остывая. Ангелина, от слова ангел, продолжила она нежиться в его объятьях. Он вдруг засмеялся, и смеялся долго, как смеялся, когда она сводила коленки, и когда воровала грибы, смех душил его, он перешел в кашель, на глаза выступили слезы, он заплакал отчего-то, чего не определить словами, как тогда, когда был маленьким.
Никогда сюда он больше не вернулся.
МАЛЬЧИК
Жизнь стала налаживаться.
Она сидела в харчевне под названием «Простая вещь» и ела говяжью ногу с картофельным пюре. Весь день была голодна и теперь с удовольствием поглощала ароматную пищу. Зеленый мальчишка-официант засмотрелся на нее, а когда она спросила, чего это он уставился, сказал, сияя улыбкой: вы так красиво едите, я ни разу не видел, чтоб такую грубую вещь, как говяжья нога, ели так нежно. Вам надо было назвать заведение «Грубая вещь», сказала она, и ей понравилось собственное остроумие. Она редко бывала остроумной. У нее был характер, не пригодный для остроумия, и судьба, которая вытекает из характера, не пригодного для остроумия. Но сегодня с ней расплатились за перевод романа, денег оказалось больше, чем ожидала, и это в одночасье изменило ее повадки. Она успела прикинуть, какие прорехи залатает, в первую очередь, и куда разойдется остаток незапланированный прибавок приятно тяжелил кошелек, хотя тяжесть мыслилась исключительно фигурально, ну сколько там весят несколько лишних бумажек, да и ассоциировались они не с тяжестью, а с напрочь позабытой легкостью, какую сейчас испытывала, занятая всего-навсего поеданием пищи, сервированной для нее кем-то, а не самой для себя.
Харчевня «Простая вещь» располагалась рядом с домом. Проходя мимо, она всякий раз думала одно и то же: вот если бы не рыба, пожаренная накануне, или борщ, остававшийся с позавчера, она тоже могла бы зайти сюда, как заходили другие, и она обязательно зайдет, когда в холодильнике будет пусто, и закажет эту самую ногу, которая так аппетитно смотрелась в витрине, и проведет время, как проводят другие, не отягощенные мелочными заботами и безденежьем. Но на донышке сознания оставалось сухое и трезвое, что никогда, никогда этого не будет. Никогда она не нарушит устоявшегося порядка вещей: не позволит себе остаться без приготовленного обеда или ужина, равно как без очередной следующей работы по завершении предыдущей. Привычное держало в форме. Памятно было прежнее, за что расплачивалась потерей формы. Содержание ухало туда же. Много положив на собирание себя по кускам, на запреты и заветы, которым училась следовать, она внезапно обнаружила, что с нею стало проще жить, и ей стало проще жить, вот только те, с кем стало проще, исчезли из обихода, удалившись на периферию зрения. Близкие как-то аннигилировались. Кто уехал, кто переехал, кто женился, кто переженился, кто ушел в бизнес, кто сошел с ума, кто скончался, кто покончил с собой.
И все же настал день, в какой она уже не верила, и ноги сами повернули и занесли ее сюда, и она почувствовала себя молодой и свободной в своих желаниях и в осуществлении их, и оказалось, что это ничуть не страшно, а почти, как раньше. Надо, надо себе разрешать. Она вспомнила, как лет двадцать назад, лежа, носом в подушку, в клинике на Пироговке со своей луковицей двенадцатиперстной, в которой образовалась перфорация, услыхала от профессорши, пышнотелой умницы-армянки, с гривой вьющихся черных волос, благородно оттененных серебряной прядью: диета обязательна для вас, но если вам захочется сделать зигзаг сделайте его, это тоже потребно организму.
Народ прибывал. Харчевня пользовалась популярностью. Здесь не курили, но от висевшего в помещении гула, а, возможно, пара от пищи, воздух в свете низко опущенных ламп казался синим. Ей ничего не мешало. Она сидела в одиночестве за маленьким столиком и, покончив с ногой, собиралась заказать чай с творожным пирогом. Зеленый официантик подошел на секунду раньше, чем она сделала знак, чтобы он подошел. Она была в восторге. Там посетительница спрашивает, не будете ли вы возражать, если она пересядет к вам, проговорил он. Какая посетительница, подняла она бровь. Зеленый еле заметным движением глаз показал на стол наискосок, занятый тремя мужчинами и одной женщиной. Видно было, что простецкие мужики составляют компанию, а молодая белокурая и изящная женщина в украшениях отдельно. Но эта ваша посетительница, похоже, заканчивает, насколько я могу понять, сказала она. Да, и кофе заказала, но просит разрешения выпить его за вашим столом, сказал официантик. Вы такой славный и так хорошо разговариваете с клиентами, что я не могу вам отказать, светски улыбнулась она, но за это вы принесете мне чай с творожником. За счет заведения, улыбнулся он и отошел. Она удивилась и обрадовалась одновременно. Она видела в зарубежных фильмах, что так бывает, но что так бывает у нас, не знала, не было случая узнать. Она была новичок в ресторанном бизнесе. Она так и подумала про себя: новичок в ресторанном бизнесе. И засмеялась. Ее и завлекали бесплатным чаем с творожником как новичка. Все правильно. Все хорошо. Капитализм с человеческим лицом идет, шагает по Москве. Лицо молодого Никиты Михалкова в качестве олицетворения выплыло из синего воздуха.
Чему вы смеетесь, спросила белокурая, уже перебравшаяся к ней.
Так, своему, ответила она негромко, знакомое лицо всплыло в воображении.
Чье?
Неважно.
Не мое, продолжала допрашивать белокурая.
Ваше, снова подняла она бровь, ваше нет.
А мое лицо вам незнакомо, настаивала блондинка.
Ваше нет, повторила она.
А лицо Антона вы помните?
Антона?.. Мальчика?!..
Они звали его Мальчиком. Антоном, Антошей тоже. Но чаще Мальчиком. У него была болезнь с завораживающим названием: лимфогранулематоз. И сам Антоша завораживал. Ему было чуть больше двадцати, но выглядел он на четырнадцать. Кареглазый, кудрявый, белозубый, с прелестным свежим овалом лица, ноздри короткого носа были немного широковаты и слишком вывернуты наружу, что грозило нарушением гармонии в более позднем возрасте, но сейчас ничуть не портило, а лишь придавало своеобразия. Когда у него не болело, он ужом вертелся перед всеми: врачами, нянечками, сестрами, больными и теми, кто навещал больных. Он и минуты не мог усидеть на месте. Бил теннисным мячиком о стенку, напяливал чужую одежду, особенно женскую, изображая из себя модель, чем нещадно веселил публику, помогал разносить еду и лекарства, рассказывал истории, в которых нельзя было разобрать, что правда, а что выдумка, не уставал устраивать розыгрыши и первый заливался таким заразительным смехом, что жертва смеялась вместе с ним. С утра он выбивал костяшками пальцев по стеклу двери ее палаты начальные такты «Турецкого марша» Моцарта, и соседка, рыхлая, молчаливая и тяжелая, ворчала: твой глаза продрал, стучит, за ночь соскучился. Он входил со своим гортанным добрым утром, весело обращенным к народу, и тряс спинку ее кровати: ну как ты спала, хорошо, меня во сне видала? Он взял манеру говорить ей ты, хотя она была старше него чуть не вдвое. А если точно, на шестнадцать лет. Он мог присесть на чью-то постель, пристав к больному или больной с внезапным диким вопросом. Например: какое расстояние под силу одолеть потерявшейся кошке, чтобы вернуться к домашнему очагу. Или: каково число солености океана в единицах промилле. Или: сколько световых лет отделяют Солнце от Земли. Никто понятия не имел. В клинике лежали в основном простые тетки и дядьки, чьи интересы были сугубо конкретны, а не абстрактны, и не выходили за пределы обыденного. Иногда он принимался сыпать своими цифрами, которые некому было проверять, оставалось верить на слово или нет. Конкретные тетки и дядьки не верили. Она верила. Она сама задавала ему похожие вопросы, но не про цифры, с которыми у нее не ладилось, а про снег или облака, коварство и любовь, пепел и алмазы. Что-то он пропускал с высокомерным видом, за что-то цеплялся. Про алмазы оживлялся. Он носил на мизинце волшебный камень опал и говорил, что это оберег. Хочешь, подарю, спрашивал и уже скручивал кольцо с мизинца. Ты что, ты что, протестовала она, отталкивая его руки, которые хватали ее руки, это же твой оберег. У него была неправдоподобно нежная кожа, и всякий раз, когда они случайно дотрагивались друг до друга, руками или лицами, она ощущала эту детскую нежность и терялась: все-таки он уже брился. Был мой, будет твой, уговаривал он, мне отец сделает посильнее, этот для меня ослаб. В каком смысле сделает, спрашивала она, он кто у тебя. Ювелир, отвечал он. Она думала, что и это розыгрыш, но однажды услыхала разговор медсестер между собой: вот и в золоте купаются, а что толку. Быть ювелиром в те поры означало нечто едва ли не постыдное, вроде спекулянта или жулика. Но оно же было и завидное, высокопоставленное, нечто вроде члена Политбюро. Отец приходил часто, вместе с другими родственниками. Он был как состарившийся Мальчик: толстый, короткий, лысина съела часть кудрей, нос окончательно расширился, и вывернутые ноздри заняли пол-лица. Ей не хотелось думать, что Мальчик так подурнеет в будущем. Мать, сестры, родные и двоюродные, наносили кучу еды, редкостной, дефицитной по тем временам, черной икры, балыка, семги, фруктов, конфет, и потом сидели с ним на диване в холле, и едва показывался кто-то солидный в белом халате, отец вскакивал и шел с ним беседовать в кабинет, после чего возвращался, с деланным веселым лицом, которое никого из этой семейки не обманывало, но они делали такие же лица, и только Мальчик не утруждал себя притворством, а сходу раздражался и кричал на родных, после чего свидание сворачивалось. По окончании одного такого свидания она видела, как отец глухо рыдал перед железной решеткой лифта. Так же Мальчик мог ни с того, ни с сего наорать на медперсонал. Настроение его менялось быстро и резко. И с ней оно менялось, пусть реже, чем с иными. Он глотал книжки, и когда услышал, что она переводчица, изумился: смотри-ка, сколько прочел иностранных книг, а ни разу не стукнуло, что их кто-то перевел, ты первая переводчица, с которой я знаком, гордись. Он был знатоком редкого, и ему было неизвестно распространенное. Ее смешили черные дыры в его образовании.