То раздражение, а то ничего. Иногда, сдается, и больше, чем ничего. Оба ощущали это и оттого только пуще фыркали друг на друга. Может, воздействие пиний. А что, запросто. Какие-нибудь фетонциды, которые, к тому же, вызывают кашель.
Гвидо рассказывал, что сезон у них начинается и кончается строго по графику, невзирая на любую температуру. Два месяца итальянцы не работают, резвятся в воде и у воды, заполняют все прибрежные кабачки, пьют вино, гама, криков выше крыши. А потом все как один дружно снимаются с места, и наступает тишина. Жизнь враз на любом побережье дешевеет, приезжают редкие не слишком состоятельные люди, в основном из-за итальянского рубежа, довольствуясь остатками тепла, впрочем, почти что летнего. Швейцары, по крайней мере, покраснели, то ли от солнца, то ли от ветра.
Все это он выслушал от Гвидо не впрямую, конечно, а через ржавую Булич, которую взял в поездку переводчиком. Когда она в их зачуханном областном центре успела выучить итальянский, Бог весть, но ему указали, он взял. И, в принципе, не пожалел. Как уж она на нем говорила, неизвестно, но успех переговоров во всех случаях следовало разделить с подчиненной Булич.
Боясь спугнуть утреннее настроение, она протянула нараспев: завтракать пойдемте? Уже, сказал коротко. Проследив взгляд, который он, не желая того, все же бросил на загорелые ляжки администраторши, высоко схваченные короткими шортами, Булич подавила вздох. Подождите меня, сказала она, я позавтракаю, а потом сходимте к морю, один день остался, надо ж насладиться. Без языка, он на самом деле был без нее, как без рук, но по явному своему простодушию она этим не пользовалась, и не он был у нее на поводу, как могло бы случиться, а она у него. Он был начальник не только по статусу, а и по характеру. И сейчас распорядился: я пойду, а вы придете.
Завтракая в маленькой уютной столовой о четыре стола, накрытых крахмальными скатертями, Булич видела в окно, как шеф шагает, в черном костюме и с белым банным полотенцем через плечо, ступая по камням, уложенным посреди изумрудной лужайки, прямо туда, где находилась аппетитная смуглянка. В одну секунду, дожевывая панину с брезаолой, Булич резко потеряла аппетит и правильно сделала, потому что в следующую секунду было уже не до брезаолы. Шеф положил правую руку на левую грудь в желтой майке, было видно, что без лифчика, и заговорил о чем-то, интересно, на каком языке, взволнованно подумала Булич. Девушка держалась спокойно, не дергалась, мужской руки с персей не снимала и слушала, чуть удивленная, а может, заинтересованная. Булич, за стеклом, покраснела. Так вот они какие, бросилась ей кровь и мысль в голову. Речь шла об обоих развратниках. В этот момент девушка пластичным жестом отвела чужую руку, зато потянулась к чужим губам своими, однако поцеловала не так, как целуют мужчину, а как ребенка. Он поднял руку вверх в приветственном жесте, как это делают итальянцы, и пошел своей дорогой. Кино в окне закончилось, и Булич заплакала. На это и рассчитывают мастера кино, когда художественное напряжение спадает и наступает разрядка.
Он переоделся в кабинке и сел в пластиковое кресло загорать в плавках, какие купил позавчера в местной лавке, дома, собираясь, не рассчитывал на курорт. Опять запахло йодом, на сей раз от водорослей, выброшенных на песок и похожих на выкрученные тряпки. Он вспомнил, как трясло его ночью и утром, и подумал, что зря разделся, ветерок обвевал уже осенний. Вспомнил, как на заключительном обеде, выпив, приставал к Гвидо, с помощью Булич, ясно, где да где купить красный пиджак для жены, просила, и на другой день Гвидо повез, а он не купил, дорого. Привычки к деньгам, к простой жизни денег еще не образовалось.
Рука хранила тепло груди молодой женщины. Он позволял себе такую хохму в командировках еще по старому Союзу с обычными русскими бабами, хоть образованными, хоть нет, без разницы. Бабы взвизгивали, пытались отодрать от своей драгоценной плоти его крепкие, толстые пальцы, а потом, через одну, отдавались на гостиничной койке или в закуте собственного жилища, как получалось. Отдастся ли ему итальянская женщина, так обещающе мило принявшая его ласку? Он просил ее придти к нему ночью поняла ли? Женщины понимают такие вещи без слов, не просить же Булич перевести.
Он закашлялся тем же утренним кашлем и услышал: оделись бы, герой. Булич была тут как тут, в своем невообразимом и тоже с полотенцем через плечо, как мушкетер с перевязью. Она перевела на русский его взгляд и сказала: я уж купила, купила себе модное, но жалко ж сразу надевать, пусть полежит в чемодане.
Старик бродил по пляжу, снимая и собирая в стопку последние зонтики. Раненая чайка пыталась прошкандыбать на одной ноге куда-то, куда ей было позарез, за ней пристально наблюдала любопытная сорока в нарядной манишке. Приехала машина с пришпиленной к капоту кружевной фатой. Из машины выскочили юная итальянка с красивой фигурой и некрасивым личиком и такой же юный тощий итальянец, невеста и жених, их сопровождало штук пять друзей. С сияющими улыбками и громкими восклицаниями они стянули с себя одежду и поплюхали в море. Покричали там всласть, поплескались, выскочили назад, не стесняясь и не прикрывая никаких мест, долго пытались попасть испачканными в песке ногами в трусики, юбки и брюки, умирая от смеха, затем все разом набились в автомобиль и укатили.
Он переоделся в кабинке, все еще сотрясаемый дурным кашлем. Гвидо звонил, сказала Булич, утром приедет и отвезет в аэропорт, погодите уходить, надо бросить монетку в море, тогда нам светит вернуться.
Перспектива вернуться с ней испортила настроение, но, подумав о мохнатой администраторше, которая, возможно, явится к нему сегодня и будет ждать его в дальнейшем, он предложил добродушно: ну, идем бросим вместе.
Они еще гуляли, глазели на виллы, прибранные, ухоженные, опустевшие с концом сезона, когда вдруг он увидал на полянке перед одной из вилл семейство опят, росших большим кустом. Он позвал: глядите, Булич! Та аж застонала от вожделения: я ж заядлая грибница! Крикнула: побудьте на стреме! и, подхватив низ своего оранжевого одеяния, подобно кобылице, скакнула через невысокую оградку и в одно мгновение собрала урожай, попихав его в подол. Он заржал весело, как конь, и пока шли к гостиничке, все повторял на разные лады одну фразу: ну Булич, ну дала. Она не обижалась. Ей самой было весело. Они пересмеивались и были похожи на двух нашкодивших пацанят.
Кухарка зажарила им грибы, поставила на стол бутылку красного вина, и они так же весело отобедали, особенно она гордилась своей проказой и добычей.
Лужайка была вычищена, смуглянка в желтой майке и коротких шортах исчезла, но он ожидал ее вечером и не беспокоился. Булич вызнавала у кухарки этнографические подробности. Среди них: что рядом, оказывается, находится остров Эльба, куда ходит паром и можно съездить. Эльба, переспросил он, это где Наполеон похоронен? А вы знали, поразилась она. Это все знают из школьной программы, самодовольно заметил он и засуетился: потрясающе, обязательно надо съездить!
К Наполеону он всегда был неравнодушен. Его с детства находили похожим на французского императора. Полузабытая потаенная связь с ним вдруг обожгла. Шанс побывать на могиле Наполеона вряд ли мог повториться. Выяснилось, однако, что на паром туда они успевают, а обратно нет, обратно можно вернуться только утром, переночевав на Эльбе. Не сезон, проблем с отелями нет, а переночевать на Эльбе рядом с императором еще круче! Да, но как же тогда заветная ночь с итальянкой?
За отель придется платить самим, раздумчиво проговорила Булич. Он схватился за этот довод как за спасение: значит сегодня не поедем, поедем в следующий раз, зря мы, что ли, монетку бросали.