А сам дрейфишь? Прищурилась Настасья. Хорошо, как прикажешь, Твое Величество.
***
В троллейбусе Василий намеренно не смотрел ни на пассажиров, ни в окно: слишком свежим еще оставался утренний эпизод с крошащейся статуей, да и загадочно оброненные Яковом Степанычем слова о мраморных людях напрягали. В придачу как снег на голову свалилось это крайне сумбурное и совершенно немыслимое письмо бабульки Купырёвой За какую ниточку ни возьмись, клубок не раскручивается, и вообще не катится лежит себе на ровном месте гранитной глыбой.
Шумский принял форму сиденья, запрятал кисти рук в подмышки, позируя в стиле «ничего не вижу, не слышу, не знаю, и не лезьте ко мне никто», приготовился вздремнуть дорогой: ночью-то поспать почти не довелось.
Примерно минут сорок у журналиста было в запасе: хочешь не хочешь, а час пик! Дорога стояла, гудя машинами, но без толку. Пожалуй, она была закупорена покрепче, чем бутылка с шампанским. Троллейбус катился медленно, скрипя всеми железными суставами, а в голове Шумского оголтелой камарильей вертелось: скандальные соседи, мраморные люди, сводки о пропавших, Анна Ивановна с ее барабашкой и дедок Матвеев почему-то Василию казалось, будто между частями этого на первый взгляд бессмысленного калейдоскопа существует какая-то пока неуловимая связь.
«Забей!» тут же посоветовал ему внутренний голос, не желавший углубляться в дремучий лес домыслов.
Да! Еще ведь следы в лунном свете на полу его собственной, Шумского, квартиры! Ведь были же следы! Или нет?..
«Сказано ж, забей!» посуровел внутренний голос и, наверно, погрозил бы пальцем, если б умел. Интересно, а как выглядел бы тот, кто сидит внутри и ведет с тобой даже самые дурацкие диалоги, догадайся кто-нибудь извлечь его на свет божий?
«О нет, это чересчур», остановил себя Василий, и тут же отчего-то представилось ему насупленное лицо отца, тоже отставного военного, как и главред, только не летчика, а спецназовца. Размышлять в эту сторону не хотелось совсем: отец с детства был для него чем-то вроде негласного регулятора как только влезает в круг мыслей, причем, как правило, не церемонясь, баста! Тормози караван. И хотя Василий, едва вскочив со школьной скамьи, сбежал от родителей в областной центр, побороть отца даже в его образной ипостаси никак не мог. Он негодовал, злился до отчаянных мальчишеских слез, которыми исходила его уязвленная гордость. Все равно: одно только воспоминание об отце, картинка, нарисованная в собственном мозгу, оказывало на Василия действие, равное по силе нервно-паралитическому газу.
Шесть лет не был в родной деревне. Шесть лет не разговаривал с батькой. А думал постоянно. Получалось, так и не вырвался на свободу, которой жаждал всем невзгодам назло. Назло отцу. Все эти годы невидимая война не прекращалась, изнуряла, выматывала. А главное побеждать некому. И некого.
Невыносимо.
Шумский выключил мысли, будто погасил красную лампочку. Чердак сознания тут же погрузился в темноту, скрывшую массу теснившихся там образов.
***
Подъезд встретил Василия тусклым светом и обшарпанными стенами. Тащиться на восьмой этаж пешком? Неохота. Вопрос решился в пользу лифта. Однако на подходе к подъемнику для ленивых журналист неожиданно застопорился: на грязном подоконнике сидел мужчина в синем трико с белыми лампасами, в народе именуемом трениками. На нем красовалась кожаная куртка, такая засаленная, что ее цвет с трудом поддавался определению: вероятно, когда-то он был светло-коричневым или бежевым. Человек выглядел, мягко говоря, необычно: в нем угадывалась изрядная, даже неестественная худоба, а обе руки вцепились в край подоконника, выделив костяшки в том месте, где начинаются пальцы, и напоминали скрюченные галочьи лапы. Ноги, согнутые в коленях, незнакомец подтянул к груди, а голову склонил настолько низко, что почти уткнулся носом в замызганные коленки. Разглядеть лицо мешала и высокая кожаная кепка с козырьком, выдававшимся наподобие клюва, тоже до неприличия затертая. «Прямо человек-птица» неприязненно подумал Шумский.
Действительно, мужчина очень походил на пернатого, дремлющего на жердочке. «И зачем ему шапка? На улице конец апреля, температуры плюсовые не холодно же!» озадачился журналист, но, понятное дело, ответа не получил.
Человек не пошевелился, не издал ни звука, он словно охранял подступы к лифту, как немой страж, и журналист почему-то не осмелился миновать его, а потому пришлось преодолевать лень и топать на свой этаж ножками.
***
Дома он еще раз перечёл бабулькино письмо. И, поскольку успел остыть, заметил, что, невзирая на не самый обыкновенный сюжет, текст не выглядит порождением больного воображения. Перескоки с одного на другое, конечно, есть, но в целом стройно выходит. Снова в уме возник главред, решивший сделать из барабашки занятный материал в свете последних событий. Но каким образом привязать шумы в квартире позабытой всеми старушки к пропадающим людям? На взгляд Василия, смысла в этом и на горошину не наскребалось. Вероятно, ребята правы, и Владимир Петрович решил просто проучить его, озадачив лишней и бесполезной работой
За стенкой что-то грюкнуло, послышался встревоженный голос Михалыча, и Шумский поневоле прислушался.
Слышь, Саныч, моя не у вас? А то давно ее что-то нет Ну да, уж часа два как прийти должна Да не, мы не ссорились. Наоборот помирилисьда, думал, може, с Файкой твоей забежала посудачить. То-то и оно, мобильный не берет
«Да просто обрыд ты ей, Михалыч», безжалостно подумал Василий, допустив некоторое удовольствие. И усмехнулся: надо же, сосед половину свою разыскивает, нет бы наслаждался затишьем!
По мне, так и вовсе б она не находилась пробурчал Шумский, вспомнив просмотренную утром сводку и свое пожелание. Вдруг кто-то сверху решил его исполнить? А чего? Зато сразу скандалы на ноль сойдут, и ему житься станет если не лучше, то хотя бы спокойнее.
Больше всего журналиста поражало, что, сойдясь вместе, Михалычс супругой, кажется, пары часов не могли продержаться, не поругавшись. И поводы-то всплывали самые смешные: немытая посуда, недокупленное масло и прочая ерунда. Как знать, возможно, явный алкоголизм Михалыча был вовсе не причиной, а следствием такой жизни. Жизни ли?..
Иногда Василию хотелось просто по-человечески пообщаться с соседями, спросить: как они в принципе могут так сосуществовать среди вечных попреков, ругани, взаимных оскорблений?.. И что характерно: в присутствии супруги Михалыч проклинал ее на чем свет стоит, а стоило той затеряться где-то среди городских улиц, не слезал с телефона, упрямо пытаясь пробиться через глухое к гудкам пространство, приговаривая: «Ну, возьми же трубку, возьми, возьми трубку, черт тебя дери!», точно жена могла услышать. Если она не отвечала, сосед упорно допекал всех знакомых и родню вопросом: «Не у вас ли моя?» Любил, наверно Странной и, скорее всего, нездоровой любовью, но все же
Когда супруга таки возвращалась, все закручивалось по-старому. Она кричала, что ей уже сорок семь, что она устала от жизни в крохотной квартирке, съемной к тому же, от постоянного безденежья, от Михалычевых запоев и еще много от чего. Похоже, эта женщина в принципе устала от жизни, но как бывает по-другому, просто не знала, и была очень несчастна в своем недовольстве и незнании, негодуя на того, кто обрек ее на такое жалкое прозябание. Скорее всего, претензия по сути адресовывалась в Небесную канцелярию, однако, поскольку до нее, родимой, докричаться непросто (да и жалоб там наверняка скопилось на премногие тома), и за ангелов, и за демонов отдувался Михалыч.