Он не знает!
Он не помнит!
Он ещё спрашивает!
Они смеялись над ним, хохотали. Медленно, с трудом, он перевернулся на живот, подтянул под себя руки и, как когда-то в пресс-камере, оттолкнулся, отжался от холодной тверди, и встал. На четвереньки, на колени, во весь рост. Огляделся. Прозрачная темнота вокруг, прозрачный чёрный лёд под ногами. Сквозь черноту смутно просвечивали какие-то голые фигуры. Их было много, они лежали, сидели, стояли, там, в ледяной толще, теряясь в его глубинах. Они видели его сквозь лёд и, гримасничая, строя рожи, хохотали над ним.
Кто там?
Ещё один Юрденал.
Слышали, Юрденалы? Принимайте родича!
Он полукровка!
Но достоин Коргцита!
Он слышал их голоса и смех. Они были повсюду, со всех сторон. Он со стоном заставил себя поднять руки и зажать уши. Но голоса продолжали звучать где-то внутри, под черепом. Он шёл по гладкому чёрному льду, по их гримасничающим кривляющимся лицам, а вокруг чёрная прозрачная темнота и голоса, и смех
Дошёл? встрепенулась Мокошиха и подалась вперёд.
Ох ты, Нянька досадливо покачала головой. Ну и занесло ж его.
Совсем чужое место, недоумевала Мокошиха, не место ему там, и как попал?
Нянька вздохнула.
Он говорил, отец у него вот по крови и дорога вышла.
Нехорошо, покачала головой Мокошиха, не хватит силы нашей, боюсь. Там чужие силы, не отдадут его.
Попробуем? предложила Нянька.
Надо, вздохнула Мокошиха, нельзя им победу давать, и заговорила тихим монотонным речитативом. Матери-миродержицы, Матери-владычицы, вас зовём, вы одни опора нам
Матери набольшие, вступила Нянька, Мать-Вода, Мать-Земля, Мать-Луна, силы земные и небесные вам подвластны, вас зовём, вас о помощи просим
Затрещал, взметнулся красными искрами огонёк в плошке и снова припал к чёрной ровной глади, стал маленьким и ровным.
Ох, Рыжий, вздохнула Нянька, угораздило же тебя крови своей поддаться.
Совсем чужое место, вздохнула и Мокошиха. Матерям чужое, нету у них там силы.
Ну, давай ещё, попросила Нянька, нельзя, чтоб пересилили Матерей.
А то не знаю, сердито отмахнулась Мокошиха. Да Золотой Князь на отдыхе, тёмное время сейчас.
Не его время, кивнула Нянька, а Ветер звать не с руки, закрыто всё. Ну, давай ещё.
И они снова зашептали, зовя Матерей и Судьбу-Сестру.
Он брёл по чёрному гладкому и холодному льду, из-под которого скалились лица, неразличимые, странно знакомые. Сколько же их?
Зря ты это.
Он вздрогнул и обернулся. Голый, чёрно-прозрачный человек, сидел на ледяной и тоже чёрной прозрачной глыбе в трёх шагах от него и разглядывал его жгуче чёрными, холодно блестящими глазами.
Что зря?
Убегаешь. Из Коргцита не уйдёшь, и усмехнулся, блеснув белыми, но тоже прозрачными зубами. Бегай, не бегай, ляжешь и вмёрзнешь.
А ты?
И я. Как пролежишь тысячу лет, научишься, вылезать, и снова жуткая усмешка, новичков встречать и к порядкам приучать.
Кто ты?
И в ответ странное прищёлкивающее слово.
Что? удивился он. Как это?
Прозрачный рассмеялся, запрокидывая голову странно знакомым движением.
Не помнят! Уже не помнят! веселился Прозрачный.
Кто ты? повторил он.
Тебя встречаю, продолжал смеяться Прозрачный, и знаешь почему? Нет, тут же поправил сам себя, хочешь знать, почему?
Хочу, кивнул он, уже начиная смутно догадываться.
Хоти, не хоти, стал серьёзным Прозрачный, раз сюда попал, так будешь знать. С меня Юрденалы начались, это раз. И был я младшим из младших и захотел стать первым. А чтобы младшему стать первым, он должен стать единственным, это два. Правда, не думал я, что ты отца опередишь. Тот бы меня понял, сам такой же. А ты
Я не Юрденал, твёрдо ответил он. Я Юрд.
Прозрачный снова закатился смехом.
А мы все такие! Бьём в спину и руками разводим, дескать, не хотел, копьё само из руки выскочило. Убивать любим, а как отвечать, всегда найдём на кого свалить. Ты скольких убил?
Я убивал на войне! крикнул он. Я выполнял приказ!
Ему ответил дружный многоголосый хохот. И с хохотом, кривляясь, разламываясь на осколки, Прозрачный исчез вместе с ледяной глыбой, на которой сидел. Он попытался повернуться и уйти, но не смог. Опустил глаза и увидел, что его ноги по щиколотку погрузились в лёд. Он рванулся и, не удержав равновесия, полетел вниз в чёрный, заполненный просвечивающими телами лёд
Мокошиха покачала головой и решительно встала.
Нет, не могу. Нет у нас там силы.
Не хотят Матери туда идти, вздохнула Нянька. Что делать будем?
Что-что, Мокошиха сверху вниз с необидной насмешкой более сильной и старшей посмотрела на Няньку. Ты давай пои его, держи, сколько можешь. А я буду, она вздохнула, Древнюю Силу звать.
Нянька охнула и вскинула руку защищающим лицо жестом.
Боишься, так уйди, даже не спокойно, а равнодушно сказала Мокошиха и стала искать что-то в своём узле.
Нянька, стараясь сдерживать дрожь внезапно захолодевших рук, достала из-под платка бутылку коньяка и рюмку, налила, обмакнула палец, смазала Рыжему губы и язык. За её спиной что-то вроде как звенело, но она не оборачивалась. Про Древнюю Силу она слышала, но что её можно позвать Сильна Мокошиха, да Древняя Сила может прийти, а подчиниться не захочет, Древняя Сила Матерей старше, нет над ней старших, она всему начало. Ох, как же это? А ну как рассердится, что по пустякам беспокоят? Ей ведь люди, что комары летом, не заступилась за склавинов, позволила роды-племена вырезать да выжечь. Что ей Рыжий? А рассердится так всем конец, вырвется из Глуби так не удержишь. Ей ни Матери наши, ни Огонь ихний не указ, по своей воле творит, как создала, так и прахом созданное рассыплет. Всему тогда конец. Было же уже. Жили за Валсой люди, плохо ли, хорошо ли, да прогневали Древнюю Силу, и нет теперь там никого и ничего, только полоса вдоль Валсы уцелела, да жить там нельзя, так походить чуток, но по делу и сразу назад, а уж дальше вглубь никому и никак, без возврата дорога.
Откуда-то сзади потянуло холодом, огонёк в плошке задрожал и испуганно прижался к чёрной глади, темнота в повалуше стала синей, странно светящейся. И окутанная этим синим светом как туманным платком, из-под которого тускло просвечивала грибатка и ярко светились ажурные шарики на височных кольцах, ставшая необычно высокой головой под потолок с неразличимым бледным лицом выпрямилась Мокошиха, заполнив собой повалушу. Задрожали, заструились туманными дымными струйками брёвна стен, распахиваясь в синюю равнину, где колыхались тоже синие, светящиеся и просвечивающие клубы то ли дыма, то ли тумана Камни, деревья, рыбы, птицы, странные звери, и всё сразу, меняющееся, плывущее ничто.
Мокошиха что-то говорила, но голос был не её, и слова непонятны И вдруг прорвалось:
Не прошу многого, не прошу невозможного.
И глухой далёкий голос, чужая, но почему-то понятная речь.
Ну чего тебе?
Открой Двери. Ты их закрыла, только тебе и открыть.
Зачем тебе?
Помощь позвать.
Кому помощь?
Ему. Не по праву он место занял. Не по вине осудил себя.
Нет. Сам решал, сам пусть и отвечает.
Не виноват он в бедах своих.
Нет виноватых. Все виновны.
Свою вину я знаю. За неё и отвечу. А он чужую вину на себя принял.
А мне-то что?
Открой Двери, дальше я сама.
Надоели вы мне, совсем по-человечески вздохнул далёкий голос. Иди. Не успеешь вернуться, сама там останешься.
На сколько открываешь?
А не скажу. Сама угадай. Иди, коль просилась.
Синие изменчивые глыбы задвигались быстрее, струясь и расплываясь отражениями в бегущей воде. И окружённая сиянием грибатки и блеском шариков на височных кольцах, ставшая сама сгустком синего тумана Мокошиха шагнула туда. Нянька невольно зажмурилась, догадываясь, что смотреть туда ей, младшей и недопущенной, нельзя, смертельно опасно.
Он лежит на гладком, скользком и холодном, как кафельный пол в пресс-камере. Но это не кафель, а лёд, чёрный лёд Коргцита. Но но он не вмерзает, лёд под ним, а не вокруг. Даже Коргцит скривились в горькой насмешке губы его не принимает, и здесь чужой. Он открыл глаза и увидел глубоко под собой бледное лицо, незнакомое и в то же время кого-то смутно напоминающее. Где-то он его видел. В учебнике истории, на фронтовой дороге не всё ли равно. Неизвестный обитатель Коргцита смотрел на него серьёзно и шевелил губами, но он ничего не слышал. Зовёт, просит о чём-то? Он уже привычно оттолкнулся ото льда и встал, огляделся. Куда ему теперь? Где здесь его место? Он попробовал шагнуть и обнаружил, что может идти, ноги уже не утопали во льду, а скользили по нему, как и положено. Он пошёл наугад, потому что тьма была прозрачной, но рассмотреть ничего нельзя, даже горизонта. Он шёл прямо по телам, по лицам вмёрзших в чёрный лёд людей, и они смотрели на него, шевелили губами, но уже ни одного звука не пробивалось к нему. Была тишина, холодное равнодушное безмолвие. И он, медленно передвигая ноги, скользя ступнями по гладкому твёрдому льду, шёл по этим лицам в никуда. А ведь это уже было с ним. Там тоже был лёд, засыпанный пеплом, почерневший от пороховой гари лёд с вмёрзшими в него трупами, он так же брёл между превратившимися в ледяные глыбы айгринами и ургорами, неразличимо схожими в общем ледяном саркофаге. Они остатком двух рот, неполным отделением уходили, шли, неся бесполезное, потому что патроны кончились, оружие, но за его утрату положен трибунал. И мертвецы во льду так же из последних сил сжимали оружие. И было тихо, потому что после контузии он опять оглох, и уже не было ни страха, ни боли, ни злости на врагов и дураков-командиров, только усталость и желание лечь, закрыть глаза, и чтоб уже ничего не было. Тогда тогда они всё-таки выбрались к своим, а сейчас «Ну, и к кому ты думаешь прийти?» спросил он сам себя. И ответил: «Всё, добегался. Ляг, закрой глаза и жди». Из Коргцита как из «Орлиного Гнезда» выхода нет