Да, ты прав, но он ещё слишком мал, чтобы это понять.
Коррант вздохнул.
Я знаю. Взрослеть не хочется, но приходится. Ладно, я поговорю с ним, и улыбнулся, вспомнив, как вернулся из рейса и Гирр сразу кинулся к нему с криком: «Папочка, выпори их!», сбивчиво рассказывая, что Рыжий плохо работает, а Большуха и Тумак ему попустительствуют. Да, поговорить надо.
Конечно, милый, Гройна, нагнувшись, поцеловала его в макушку. Всё будет хорошо, мой верный и отважный рыцарь чести.
Раз вы так желаете, всемилостивейшая дама моего сердца и свет очей моих, рассмеялся Коррант.
Это была их давняя, ещё эпохи помолвки, игра в гордую королеву и её рыцаря.
В доме тихо и спокойно, а нарастающий шуршащий снегом шум ветра за окном не страшен и только прибавляет уюта.
Гаор выключил свет и лёг, уже привычно погладил бревенчатую стену, натянул на плечи одеяло и закрыл глаза.
Ну вот, ещё день прошёл. Вроде вроде всё хорошо. Да, ещё кружится временами голова и подкатывает тошнота, но это уже пустяки, с этим он справится, в гараже порядок, во всяком случае, хозяин ничего не сказал. Хозяин когда во двор въехал фургон, сердце так и ухнуло. Но справился, вышел принять машину. Обошлось даже без оплеухи, хотя хозяин поинтересовался, всё ли он понял или надо по морде смазать для вразумления? Он промолчал, опустив глаза. Ведь захочет врезать и врежет. И на «кобылу» отправит на пять вступительных, чтоб уже по всем правилам. Как тогда, в ту покупку. Но обошлось. А ведь стоял у горла крик, что, дескать, делай со мной, что хочешь, хоть запори, хоть в поруб отправь и только на работу выпускай, лишь бы смог, устоял, не упал на колени, не пополз к хозяйским сапогам. Обошлось. Обошлось ли? Ведь если не ударил, не отправил на вступительные, так что? Почему Устав нарушен? С купленным так, а с арендованным по-другому, так что, всё-таки аренда? Огонь Великий!
И сам себя сурово остановил: не скули! Как жить не тебе решать, ни бастард отца, ни раб хозяина не выбирает. А вот смерть твоя в твоей власти. Когда бы ни объявился Фрегор, как с ним рассчитаться ты решил, так что не скули, а спи, набирайся сил, чтоб руки не дрожали, а то не удержишь руль, не сможешь вывернуть, чтоб в лобовую всё, спи, отбой!
Который день он уже в усадьбе? Ну, те сутки, что провалялся в забытье и жару, не в счёт, а вот как встал и вышел на работу Да, полдекады. Хозяин собирался снова в рейс, да из-за бурана остался. Может завтра прийти в гараж и разгон устроить ну, как будет, так будет. «Спи!» строго приказал он себе, хотя знал, что бесполезно, не заснёт, будет лежать с закрытыми глазами и видеть снова и снова белый кафель пресс-камеры, и чёрную воду, где тонет мешок с несчастной замученной им девчонкой. Сволочи, что вы со мной сделали, сволочи Но и ругань не помогала, проверял уже. А не это, так Коргцит, кривляющиеся лица вмёрзших в чёрный прозрачный лёд отце- и братоубийц, предателей и палачей
Гаор выпростал руку из-под одеяла и осторожно, будто чего-то опасаясь, коснулся кончиками пальцев шершавых брёвен стены. Он в Дамхаре, в «капитановой усадьбе», в своей повалуше, а того, уже прошлого, нет, уже нет. И не будет, больше он не дастся, нет. Он повторял это как заклинание, зная и стыдясь своего знания, что нет, не сможет, как не смог разбить себе голову о стену в той квартире, где отлёживался после пресс-камеры. Потому что вместе с ним погибнет, исчезнет без следа и папка. А Кервин и Жук пошли на смерть, спасая не его, нет, а то, что он должен написать. Но но он не может! Он пытался и и ничего не увидел, так, смутно просвечивает, не то, что букв, листов не разобрать, тесёмок не развязать и что? И кому, а главное, зачем он теперь нужен? Такой? Опоганенный и бессильный? К нему, как к человеку, а он
Гаор судорожно, всхлипом перевёл дыхание. Плотно зажмурился, пытаясь хоть этим сдержать неудержимо накатывающие слёзы.
Чьи-то лёгкие, пришлёпывающие по-босому шаги по коридору, еле слышно скрипнула чья-то дверь. Баба от мужика или к мужику, не к тебе, так и не твоё дело. И и хорошо, что не к нему. Не может он ничего, бессильным стал. Хорошо хоть об этом никто не знает, хотя они пускай, вот хозяин узнает и посчитает за больного, а там и «серый коршун» наготове. Сволочи, что же вы со мной сделали, сволочи
Днём он ещё как-то держался, во всяком случае, старался держаться, а вот ночью ночью погано. Ты один на один и с болью, и с бессилием. Ничего не переделать, ничего не исправить. Встать, что ли, пойти покурить? Да нет, холодно, вон от окна как тянет, и снег по стеклу шуршит. Завтра завтра что? Баня? Вроде бы говорили, собирались протопить. Хорошо бы конечно, год в баньке не был, попариться вот только «И чего дрейфишь? с насмешливым презрением спросил он сам себя, в бане твой позор не виден». «Браслеты», ожоги, шрамы это всё сойдёт, а чего другого Сам не проболтаешься, никто и не узнает, здесь никому и в голову такое не придёт, в страшном сне не привидится, сколько по посёлкам ездил, про каких сволочей управляющих наслушался, насильники, да, есть, через одного девчонок портят, совсем малолеток приходуют, но чтоб с мальцами не слыхал, и сволочь эта, Мажордом, так и говорил, что в Дамхаре с мальчиками не умеют и даже не знают про это, так что Может, и обойдётся.
Гаор ещё раз погладил стену и натянул одеяло на голову. Не от холода, а прячась. Будто от своей памяти можно спрятаться или убежать. Но он жив, и надо жить. Не можешь умереть тогда живи!
Он старался жить. Работа в гараже и подмога остальным на общих работах, пахнущий мокрым деревом ну, неужто он избавился от проклятого кафеля?! душ, где можно и помыться, и в шайке поплескаться, еда за общим весёлым говорливым столом, нашенская родная речь, жаркая прогревающая до костей банька В первый раз он шёл с остальными мужиками в баню, замирая от неясного и потому особо острого страха. А ну как, поглядев на него, узнают, догадаются, поймут и что тогда? В отхожем месте топиться? Или в гараже вешаться? Или хозяину морду набить, чтобы пристрелил хотя нет, это он дегфедом рискует, остальные-то ни в чём и никак не виноваты. Да и не такая уж сволочь капитан Коррант. Так что Но обошлось. Поглядели на его шрамы, посочувствовали даже, что, дескать, солоно пришлось, а какие от чего не спросили. Парился он опять на самом нижнем полке, отвык за год, просто встать во весь рост не мог: сразу голова кругом и в глазах темно. Но это-то пустяки. Обойдётся.
Обошлось и в гараже. Получил, правда, пару оплеух за какую-то мелочь, но но с арендованным так не обходятся, только с купленным, так что, может, и вправду откупили его? Ох, Огонь Великий, из «Орлиного гнезда» не продают, ну, так сделай, чтоб аренда бессрочной оказалась. Ничего ему не надо, лишь бы в усадьбе остаться, сломали его, чего уж там
Он старался держаться. И медленно, по капельке, по крошке, прошлое отступало, уходило назад, уже не обжигало, а тупо саднило. И травяное питьё Большухи помогало: он и засыпать стал быстрее и не просыпался в холодном поту от собственного крика или стона. Совсем перестали болеть глаза и горло, и говорит нормально, а то пара слов, пустяк какой, а у него слёзы у глаз, будто И ведь никто его ни чём не расспрашивает, то ли жалеют, то ли не хотят слышать.
И в этот день с утра всё было нормально. Хозяин как раз накануне вечером вернулся из рейса, и Гаор после завтрака засел в гараже за работу. Что-то у него не ладилось, как-то сразу ощутилось, что один, без помощника. Он злился, ругаясь уже в голос, и сунувшуюся в гараж Трёпку шуганул от души. Она, ойкнув, исчезла, а он, сорвав злобу, вдруг понял, что именно она ему сказала. Что приехали «зелёные петлицы», у хозяина в кабинете сидят. «Зелёные петлицы» это это Рабское Ведомство!
Гаор медленно, стараясь не упасть, сел на пол и несколькими вздохами перевёл дыхание. Огонь Великий! Только не это!