Вошла Нянька и встала у порога, небрежно поклонившись.
Ну? поднял он на неё глаза.
Живой, ответила Нянька и, помолчав мгновение, не больше, пояснила: Горит мужик. Простыл, видно, как на снегу голым лежал.
Правильно, сразу кивнул Коррант. Этого и держитесь. А теперь слушай меня. Я в рейс ухожу, буду через три, ну, четыре дня. Всерьёз без меня смотреть вас никто не будет.
Свою предупреди, перебила его Нянька.
Не учи, строго посмотрел на неё Коррант. Но как положено, значит, так и положено. Чтоб через три дня он на ногах стоял и хоть что мог делать. Понятно?
Нянька кивнула, и Коррант продолжил:
Гемов в доме нет, обходимся запасами и что подворье даёт. А он, чтоб окупил себя, через декаду должен в гараже ворочать, а через три декады, ну, через месяц по-вашему, чтоб в рейс его можно было выпустить. Что хочешь с ним делай, но за просто так я его кормить не буду.
Нянька снова кивнула.
Коньяк остался? спросил он уже другим тоном.
Нужен ещё, по-прежнему строго ответила Нянька.
Коррант бешено посмотрел на неё. Она ответила спокойным твёрдым взглядом.
Аггел с тобой, пришлось отступить.
Со мной, кивнула Нянька. Езжай себе. Всё в удачу будет.
Коррант усмехнулся.
Ну, раз обещаешь.
Я тебя хоть когда обманула? сурово спросила Нянька.
Чего не было, того не было, кивнул Коррант. Ладно, ступай. Я потом зайду гляну.
Нянька слегка поклонилась и вышла.
Оставшись один, Коррант вздохнул и покрутил головой. Ну, неужели он из этой передряги выскочил? Самому не верится. А если Рыжий сможет работать хотя бы вполовину тогдашнего, то то можно будет и впрямь заводить второй фургон и раскручивать дело вширь. Золотое же дно!
Жара придавливала его, распластывая на чём-то мягком и тоже жарком. Огонь? Нет, это не огонь, это мысли путаются и обрываются неоконченными да, жар не снаружи, внутри, он горит изнутри жарко, хочется пить, рот пересох, вода, где вода?
Пить, безнадёжно попросил Гаор.
Твёрдый прохладный край стакана или кружки коснулся его губ. Вода нет, что-то другое, сладкое, как но ему всё равно. Он пил, не открывая глаз, из последних сил вцепившись зубами в край, чтоб не отобрали.
Ну как? спросил над ним смутно знакомый женский голос.
Пьёт, ответил другой женский голос.
Вернулся, значит, обрадовался ещё кто-то.
А ну прикуси язык, строго ответила ещё одна женщина.
Голоса звучали спокойно и уверенно, и Гаор даже не сразу понял, что говорят по-нашенски, но ни удивиться, ни обрадоваться не успел, снова проваливаясь в темноту.
Выгнав набившихся в повалушу вот ни на миг уйти нельзя Нянька сурово посмотрела на Басёну.
Чем поила?
Чаем с мёдом, ответила Басёна. А чо, Старшая Мать, от мёду вреда не бывает, он пользительный.
Ладноть, нехотя кивнула Нянька, ступай, я посижу.
Басёна не посмела спорить и вышла, а Нянька заняла своё место у постели. Ишь как горит, навроде хорошей печки, но зато не застынет теперь, а то вон чего удумал. Малой тогда тоже Чего-то там увидел и жить расхотел, а на контузию свалить решил. Так что не впервой ей. А Рыжий крепкий и рода хорошего, вот и вернулся. Нянька аккуратно вытерла ему мокрое от пота лицо. Ну, а теперь-то просто всё, пропотеет сейчас, а там травами да смородиной отпоим, чтоб кровяница не прицепилась. А раны да ожоги заживут. И ведь ни за что Рыжему досталось, Рыжий в работе всегда исправен был. Нет, ну что за сволочь, живого человека сигаретами жечь, да со злобы пустой, и откуда только берутся такие, не змеи же их, в самом деле, рожают
Пить, совсем тихо попросил Гаор.
Попей, Нянька приподняла ему голову и прижала край кружки к губам, попей медку, в нём сила земная.
Жидкость была тёплой, тягучей и сладкой. Он пил и пытался понять, где он и что с ним. Но мысли путались и разбегались. Жарко, как же жарко. Опять Стиркс, горячая кровавая река? И всё опять? Нет, второй раз он не выплывет, нет. Он вслепую зашарил руками, пытаясь ухватиться, удержаться, не соскользнуть обратно, в горячую темноту Стиркса.
Ой, никак обирает себя?! ахнул где-то далеко женский голос.
Да нет, ничего, это другое, ответил тот же чем-то знакомый голос. На вот, держись за меня.
Его руки столкнулись с чьей-то рукой, и он вцепился в неё мёртвой хваткой, как за страховку в Чёрном Ущелье. Но но кто это? Рука шершавая в мозолях, сильная, женская, она держит его, не давая упасть в темноту, в горячую темноту Стиркса, это
Мамыня!
Ой, удивилась Большуха, вошедшая забрать кружку из-под мёда, Чего это он?
Чего, чего? ответила Нянька, морщась от боли в стиснутых пальцах, Мамку свою зовёт, вот чего.
Ну да, понимающе кивнула Большуха, кого ещё звать, глядишь, и имя своё наречённое вспомнит.
Ступай, не трещи над ухом, мотнула головой Нянька.
Его пальцы вдруг разжались, и он бессильно распластался на постели, став каким-то плоским. На лбу и скулах выступили крупные капли пота, потекли, сливаясь в струйки. Белая полотняная рубаха на плечах и груди на глазах темнела, намокая потом.
Ну, наконец-то, удовлетворённо кивнула Нянька, растирая затёкшие пальцы. Принеси водки, у меня возьми, и полотнянки наговорённой, знаешь где?
А как же, ответила, выходя, Большуха.
Темнота всё-таки накрыла его, но он уже не боялся её. Он плыл по тёмной, приятно прохладной Валсе, свободно, не опасаясь айгринских прожекторов и снайперов И не Валса это, а озеро Летом в лагерях он с Жуком удрали в ночную самоволку, и не к девкам, а пошли на озеро И там долго купались и плавали Сидели голые на берегу, разглядывая большую снежно-белую луну и читая друг другу стихи Один начинал, а другой должен был закончить строфу, и Жук, конечно, обставил его, как маленького, а они поспорили на щелбаны, и Жук щёлкал его в лоб Нет, пусть так и будет, пусть Да, он знает, Жук мёртв, он видел его смерть, и ему самому тем, тогдашним, уже не стать, он раб, клеймо не смывается, ошейник не снимается, но он плывёт в мягкой темноте и не хочет открывать глаз, потому что там будет что? Что там? Да, то же, что и раньше, до до чего? Нет, мысли путаются, он не хочет ни о чём думать Душная жара отпускает, уходит не обжигающий зной, а летний тёплый вечер, влажный туман, оседающий каплями воды на коже, роса на траве, тихо и спокойно, и мягкий ветер гладит по лицу и волосам, далёкие голоса
Ну, давай.
Большуха откинула одеяло, и вдвоём с Нянькой они раздели его, стянув мокрые насквозь рубаху и порты.
Старшая Мать, посмотри, и тюфячная насквозь.
Давай на пол, на одеяло переложим, я разотру его, а ты полную сменку принеси. Подушку с одеялом тоже переменить надо.
Заглянула Балуша.
Помочь надоть? Ой, а исхудал то как.
Ну, так всю ночь горел, ответила, выходя, Большуха.
Он словно не чувствовал, что с ним делают, безвольной тряпочной куклой болтаясь в их руках, но тело было живым, а когда Балуша, протирая ему грудь, задела маленькую, но глубокую ранку у левого соска, глухо и коротко застонал.
Его трогают, поворачивают, растирают чем-то влажным, почему-то пахнет водкой, женские голоса над ним говорят-воркуют что-то неразборчиво-ласковое. Иногда на мгновение вспыхивает острая короткая боль, но сил шевельнуться, уйти от этой боли нет, и даже открыть глаза, посмотреть, кто это, и понять, где он, нет сил. Он устал, очень устал, пусть делают что хотят, он будет спать, у тёплой печки, в маленькой избушке, в огромном лесу
Ну вот, Большуха удовлетворённо оглядела результат их трудов.
Рыжий вытерт, переодет в чистую полотнянку, все три наволочки на тюфяке, подушке и одеяле свежие, даже волосы ему и бороду расчесали и пригладили. Если хозяин и войдёт, то у них полный порядок. И не горит он уже, не мечется, и не лежит трупом, а спит себе спокойно. А что запах водочный, так то от растирки, дыхание у всех чистое. И Рыжий уже совсем как раньше был, исхудал только, да ещё вот
Старшая Мать, вроде он кудрявым был
С горя развились, Нянька погладила его влажные от пота волосы. Умучила его эта сволочь. Вот очунеется, войдёт в силу, и кудри завьются.