Несколько воинов, в том числе Бальза и Олгасий, вызвались остановить погоню. В минуты трагических испытаний, способных отбросить все наносное с психического облика любого человека, просыпаются неведомые в мирное время силы. Глубинная память вытеснила эллинистический налет из сознания Олгасия и напомнила ему, что он ведет свою родословную от воинов-псов войска Ишпакая*, стоявших на передовой для устрашения врага. Спешно попрощавшись с родичами, самые отважные воины, на скаку заряжая стрелами свои луки, помчались вперед на врага. Выиграв время, женщины и дети устремились вперед к спасительному дубовому пролеску
Олгасий быстрее других приготовил свой акинак, глубоко вдохнул горьковатый полынный запах родной степи, долгим взглядом проводил ширококрылый полет орла в синеве холодного осеннего неба, и ринулся на неприятеля, выкрикивая слова из старинной скифской песни. Он летел впереди скромного авангарда недолгой оказалась схватка с более сильным врагом, но она много смогла сделать, внеся смятение в ряды неприятеля.
Понтийцы, с головы до пят защищенные броней, вооруженные массивными мечами, столкнулись с проявлением невиданной храбрости и силы духа на них летел яростный, красивый скифский воин, без кольчуги и шлема, почти с полностью оголенным развитым мускулистым торсом, сосредоточивший всего себя в разящих ударах меча. И прежде, чем покинуть просторы родной степи, душа Олгасия тесно прижалась к бурой земле, невидимыми струнами прозвенела вслед спасающимся скифам, и вспомнила, сколько славных побед его сородичей храниться здесь, в свободных просторах некогда процветавшей Скифии.
Последнее его видение было необыкновенным и призрачным, как и тот мир, куда он уходил. Спираль человеческих кодов раскрутилась от неба к земле, дав обратный ход информации то последнее, что запомнил молодой скиф на этой противоречивой планете, относилось к далекому времени его предков, когда киммерийцы* уступили скифам земли Тавриды. Спрессованные века в сложном рисунке неестественных фигур, похожих на крылья древней птицы, на мгновенье открыли перед самоотверженным воином правду истории его народа, чтобы удовлетворенная истиной душа, без мук отравилась в безвременное странствование.
Как далеко от конца жизни находится каждый отрезок людской жизни, где та правда, для чего нужна человеческая жизнь, и что ждет человечество в конце пути? С какой целью задуман разум, и перевесит ли его ценность эмоции и чувства на весах вечности? Олгасий смотрит на степь, небо, как будто хочет многое сказать, но уже совсем нет времени, и услышать ответ, который и так знает его Душа, что не зря отдана жизнь молодого воина:
Чтобы жить надо умереть, последнее, что выкрикнул молодой воин, думая о новой, еще не родившейся жизни, которой суждено стать продолжением его самого; и крепко держась за образ единственной женщины, напитавшей страстной любовью всю, оставшуюся теперь позади жизнь молодого скифа.
В этот момент он героически прав, перечеркивая ошибки прошлого, приобщаясь к бессмертию людского подвига. Не смиряясь с финалом молодой жизни, протестуя против трагического конца пламенной любви, личной драмы, соединившейся с горем его народа, душа Олгасия перешагнула века и осталась далеко за пределами выпавшего на ее долю времени.
Получив яростный отпор, воины во главе с Аристоником прекращают погоню, уже насыщенные добычей, они не хотят зря проливать свою кровь.
А Бальза, верный товарищ, склоняется над погибшим другом, на серых щеках скупыми дрожащими линиями вырисовывается рисунок скорбных дум. Скифам предстоит похоронить своего товарища скоро и без соблюдения долгого обряда. Бальза сидит неподвижно, думая о своем смертном часе, который будет проходить где-нибудь в ином месте, и, возможно, в другой обстановке. И ему чудится, что осенние бурые листья под его ногами, осыпавшиеся с печальных дубов и тополей, устилают не землю рядом с могилой друга, а маленький пустырь за стенами Птэхрама, где они, будучи детьми, дерутся на деревянных мечах. В нем воскресают ранние воспоминания, его первые впечатления, связанные с Олгасием, и рисуется тот отрезок жизни, когда они были молоды, и еще не промелькнул круг, теперь готовящийся окончателтно замкнуться, соединяя конец с ее началом.
НАЧАЛО НЕИЗБЕЖНОГО
Не прибавляй огонь к огню.
Платон Афинский
Недалеко от дороги, ведущей в Керкинитиду, среди колосьев дикой ржи, полыни и бессмертника стоит большой серый камень. При ближайшем рассмотрении он превращается в шершавое изваяние с еле намеченными чертами человеческой головы и торса до пояса. Такая стела могла быть выточена и рукой природы с ее загадочными феноменами; с трудом вырисовывающиеся контуры человеческого тела могли иметь и антропоморфный характер. Когда-то этот большой камень служил атрибутом поклонения для скифов первых кочевых племен закончившегося славного бронзового века*, побывавших в приморских степях в шестом-седьмом веках до нашей эры. Сейчас новые демиурги, похожие на пантеон греческих богов, установились в вере скифов; и камень стоит, покинутый всеми.
Асия и Олгасий уже не дети, но они пока еще и не взрослые; выросшие в степи между Птэхрамом, расположенным ближе к морю, и Бозайраном в тридцати стадиях от холма с башней. Вечерами юные скифы неразлучны. В ясные летние ночи, когда непроглядные берега черного моря сливаются с сумраком величественного неба и тишиной их родной степи, камень становится местом поклонения для двух молодых влюбленных, символом их встреч. Неведомая сила, оставленная им здесь далекими предками, упорно влечет Олгасия и Асию к каменному символу.
Взгляните на них, когда молодые сколоты продолжают приходить сюда осенью и зимой, когда вечера становятся холоднее, а к заветному месту доносятся замирающие шумы сельской жизни мычание коров и блеянье овец, редкий лай собак, когда воздух насыщается запахом конского навоза и свежих овечьих кизяков. Описать нельзя прелесть и покой мирной жизни в степи, когда окрестности селения засыпают. Взгляните, как чисто сияют звезды, когда юные скифы подолгу молча стоят рядом, вглядываясь в мозаику огней то затухающих, то вновь возникающих костров или вслушиваясь в шум волн всегда прекрасного понта Эвксинского. Славные дети! Ничто не нарушает прелесть их уединения. В спокойном воздухе гулко разносится редкий топот копыт, быстро удаляющийся в сторону Керкинитиды, внезапные резкие звуки чьей-то перебранки, таинственные шорохи ночной степи.
Порывы сердца, сдерживаемые днем, вечером приводят их в нежные объятья, страсть уже разгорается в них, соединяя в тесных прикосновениях. Девушка еще не знает слов любви, она радостно болтает, задираясь к Олгасию, пытаясь играть с ним в прятки, выглядывает то с одной стороны камня, то с другой. А он делает вид, что не может поймать ее, чем вызывает у нее еще больший смех. Асия в своих чувствах остается ребенком, она озорно веселится, передразнивая Олгасия и его езду на коне. Молодой воин может поклясться, что он не знает лучшей наездницы, чем его возлюбленная, мчащаяся на братниной лошади. А какие у его подруги глаза! Он отдал бы ради них, бог знает, что! Тут дети пускаются в воспоминания прожитого дня, как сражаются они на деревянных мечах, мчатся на конях, обгоняя друг друга. Как дорожат они теми моментами, где им удалось соприкоснуться не только в мыслях! Подростки спорят, как правильно срывать цветы во время скачки рысью, каждый инстинктивно ищет руку другого, и Асия легко поддается на его ласки, не отдавая себе отчета, чем все это может закончиться. Иногда они сидят по разные стороны от камня, прислонившись к нему спинами, и тихонько переговариваются, а древнее изваяние служит им посредником.