Танец возвышался, танец уходил к небу, танец раздавался вширь. Пилинея не собиралась себя беречь. Она отдавала всю кровь, и всю жизнь, и всю невозможность. Пилинея дарила себя по капле и всю целиком, она отдавала свою любовь каждому, не зная возможности счета, но сделав ровное количество ясных движений по числу соплеменников.
А племя, будто восторженный ребёнок, замерло в упоении и дышало в такт немыслимой красоте повторяющихся мгновений танца. И у каждого человека были слёзы на смуглом лице, и каждое лицо было подобно зеркалу, отражающему свет костров, горящих в танце, как цепочка огней вокруг священного круга.
Но вдруг танец закончился. Пилинея вспомнила, что она человек, а чудо танца вновь ушло в свою отдельную жизнь, зазвучало над кострами. А ей самой нужно идти к реке, чтоб пить и пить, восполняя возможность новых движений, как течения вечной воды.
Но лишь отойдя от костров, лишь только укрывшись в темноту, Пилинея вздрогнула. Её будто молнией поразило воспоминание. Она вспомнила, что забыла сделать то самое движение, которое должно было сказать племени о главном. Пилинея упала на землю и стала прислушиваться к остаткам движений танца, которые всё ещё помнила земля. И Пилинея услышала всё, кроме того движения. Его не было. Пилинея забыла его. Она не сделала того полуповорота головы, который обязана была сделать, который явился ей на священной поляне.
Тогда Пилинея бросилась обратно. Она хотела повторить свой танец, хотела вернуть всё вспять, усадить племя, рассказать ему танцем то, что было известно ей. Но костры были уже потушены, а племя разошлось по шалашам, укладываясь на покой перед тяжким боем.
И Пилинея была вне себя! Она проклинала себя. Она готова была рвать волосы в исступленье. Она то билась в рыданиях, то впадала в оцепенение, не будучи способной уснуть. А под утро она ушла к берегу своей реки и всё бродила, будто сомнамбула, теряя возможность покоя.
Когда рассвело, было тревожно и сыро. Туман лёг на охладившуюся вдруг землю, и его клочья, как сама тревога, липли к ветвям деревьев, пожелтевшим за одну ночь. Племя двинулось в бой. Племя ушло на войну. Племя очертило головы, наполняясь решимостью и яростью.
А на исходе утра, когда последний человек ушёл вслед за войском, Пилинея не сумела совладать с собой и утопилась в реке. Она не простила себе того забытого полуповорота головы. Он был слишком необходим. Он слишком дорого стоил.
Племя ещё не знало ничего, но Пилинея знала. Она чувствовала. И она не простила себе.
Полуповорот головы.
Доверчивая смерть
В одной из земель, где царили покой и гармония, а на деревьях поспевали прозрачные плоды, истекающие медовым соком, жила смерть.
Смерть была доброй и справедливой. Она караулила беззакония и подлость. Стоило только им появиться, как тут же виднелось блестящее острие косы и доносился хруст беззаконных костей.
Смерть была неутомимой и добросовестной, оттого подлости в тех землях почти не оставалось. Разве только память о ней, что хранилась в одном из мешков, которые таскала за собой смерть. Наполнен он был всеми подлостями: грязью, черепами и скелетами. В другом мешке смерть таскала набор инструментов, к которым вынуждена была прибегать. Но страшные щипцы, удавки, топоры и вилы угрожали лишь тем, кто сворачивал с пути и отдавался подлой волне.
Временами лицо смерти бывало красивым. И когда подходила к одному из тех, кто достойно пронёс свой кубок по жизни, не смешав его содержимое с грязью, смерть откидывала капюшон, печально улыбалась и уводила его с собой к берегу Леты, не тревожа инструментов и кос.
Но случилось так, что каким-то людям из числа живущих в той земле не понравился тихий нрав смерти. И почудилось им, будто смерть нарочно стремится погрузить людей в благоденствие и покой, чтоб навеять скуку и умертвить всех разом, не гоняясь за каждым в отдельности. И тогда решили они проучить смерть, подразнить её, а заодно и разбудить в ней буйную страсть, что дремала где-то, в загадочной глубине.
И вот, когда смерть, сгибаясь под тяжкой ношей своих мешков, спускалась с холма, готовясь войти в город, кто-то протянул канат перед её ногами. Споткнувшись, смерть покатилась с горы. Черепа и скелеты, что покоились в мешке, обрушились на город каменным дождём, и у каждого порога оказались чьи-то старые, пожелтевшие от времени кости. И было б это с полбеды, коль смогла бы смерть удержать в руках свои страшные инструменты. Но и они полетели с горы со страшным грохотом, попадая в случайные руки горячих юнцов.
Едва ли не каждый из горожан тихо вскрикнул, увидав скелетные кости подлости, но, растерявшись, не нашел ничего лучшего, чем упрятать с глаз долой скелеты в платяные шкафы, выбросив из них одежду.
С тех пор поселился страх во всяком, кто владел старым скелетом, ведь не умея открыться близким и родным, чтоб рассказать всю нелепость беды и срама, он лишь тихо страдал. А детские души тех близких, которые по злой оказии не ведали причин появления скелетов в шкафах, разъедала чёрная тоска. И лишь гадая о происхождении костей, они никак не могли найти ответа. Они готовы были грешить на родного человека, который боязливо молчал, готовы были обвинять его в чьей-то безвременной и страшной гибели, той, что будто бы стала причиной появлении таинственной находки. Но и они молчали до поры. Молчали все, храня никем не оговоренный обет, заперев шкафы и не желая тревожить злополучные кости.
Но выискались те желторотые юнцы, которые с неверностью дурной спешки повзрослели до срока и сумели взять в заложники обезоруженную смерть. Они, напоённые властью топоров, догадывались обо всем. Но и они молчали, удерживая смерть под дурной своей властью. И смерть, подчиняясь им, всё чаще уводила к берегам последней реки достойных и светлых.
И чем больше проходило времени, тем яростнее становилась волна беззакония и подлости. И ветер, дувший с мёртвой реки, набирал ураганную силу.
А люди всё молчали, не смея говорить друг с другом о скелетах, что хранились на месте старых платьев. И даже плоды в садах, что прежде наливались медовым соком, казалось, наполнены были теперь неутолимым ядом подозрения, тревоги и вины. Не зная за собой греха, все чувствовали его присутствие и боялись раскрыть перед ближними свои сердца, чтоб не потревожить любимых, да и самим не узнать страшной правды.
И сердце смерти сжималось, когда она глядела на беззакония и подлости, что вершились теперь её руками, ведь всё то, с чем прежде боролась смерть, стало её ремеслом и обязанностью.
Но однажды, когда ураган достиг страшной силы, а столпы тёмной пыли застили глаза тюремщикам, владевшим смертью, она улучила момент и, выхватив один из топоров, побежала в город, разя тюремщиков и разрывая криком густую темноту. Смерти было много. Смерть была повсюду. Её буйная страсть, что дремала где-то в глубине, оказалась разбуженной. В порыве ярости смерть разила каждого, кто попадался ей на пути, не разбирая лиц.
А когда тёмный прах осел и ветер утих, прекратившись, и когда утро обнажило страшное дело смерти, дикий вой раздался над городом и над всею той землей. Это смерть терзала себя, не в силах справиться с болью от свершившейся несправедливости.
Но, терзаясь и бранясь, смерть раскрыла, наконец, глаза людям, распахнув створки старых дверей и начав собирать в огромные мешки то, что причиталось ей. Смерть устыдила людей, что убили доверие в своих сердцах, умолчав о скелетах.
И все отпрянули друг от друга, не в силах поверить, что в душе близкого человека жило тёмное подозрение. Дочери заплакали навзрыд, узнав мысли отцов, матери зарыдали, услыхав подозрения сыновей. И никто не мог понять: откуда появилось столько греха, что сетью окутал землю? И никто не мог смыть его прах со своих тел.