Так?! воскликнула Сара, но больше уже ничего не смогла Я ее притиснул к стене, заткнул рот поцелуем, затворил ногою дверь пошла глухая возня борьба! причем уже с первых мгновений мне стало понятно, что схватка наша ей не совсем неприятна, хотя извивалась она прямо гадюкой, прижатой к земле. В тот миг я об этом не думал (только хотел обезвредить свидетельницу), но тем не менее что-то играло во мне и вело счет очкам в этой игре. Я чуть-чуть ослаблял свои кольца объятий, ощущая уже не двусмысленный трепет партнерши, и давал ей самой потеснее прижаться ко мне; я касался в борьбе того, что обычно запретно, и, лаская, никак не хотел отпускать, хоть это и было опасно шла борьба! и наконец, уже я целовал ее шею и плечи, и она не кричала. Когда же Сара стала отвечать на мои поцелуи, я поднял ее, перенес к столу, где был брошен плащ ее мужа, стал поспешно сдирать с нее платье Груди у нее были: два правильных конуса как у козы. Сидорова коза, подумал я, утыкаясь носом в свернутую узлом косу. В конце концов она не смогла сдержать криков скрипнула дверь. Я повернул голову и увидал на пороге Томочку в той же позиции, что недавно Сару, с открытым ртом. Я потрясся до самого основания: проделывать то же и с Томочкой? и начать точно так же: «На миг умерьте ваше изумленье»?..
Что? простонала Сидорова: она еще ничего не видела вокруг, и это было ее первое слово после: «так?!»
Так, сказала Томочка, во все глаза глядя на нас. Сидорова, вывернувшись из-под зигзицей метнулась в строну. Я прикрыл свой срам носовым платком Сидорова. Сидорова прикрывалась платьем. Я смотрел на Томочку. Томочка изумленно разглядывала окровавленный платок Сидорова, трепетавший на моих чреслах, Сара таки расквасила мне нос. Все произошло во мгновение ока. Томочка вышла.
Глава III. Бедный ангел
Утром я зашел к Марлинскому, собрал вещи, которые он просил привезти, и поспешил на Беговую надо было успеть к можайской электричке. Марли живет около консерватории, так что я пересек свой вчерашний маршрут и вспомнил то ночное видение, от коего блудливое перо увело меня в мир поэтических грез Сонного Сидорова, излагающего основы судебной психиатрии, вспомнил я.
Забыл прошлый раз спросить, сказал он, когда мы двинулись в сторону Пушкинской, что это вас так волнует проблема вменяемости? И тонко улыбнулся.
Крайне неприятно общение с психологом в частной жизни ведь психолог это человек, как и все мы, ущербный, и, как многие, он нашел для себя форму поведения, скрывающую эту ущербность. И у психолога это чаще всего агрессия в отношении чужих слабостей. Я не против агрессии, но психолог забыл, почему и для чего он выработал такую форму. Все вырабатывают какую-нибудь форму, но человек, знающий чужие слабости (как раз эти вот формы поведения) и не желающий выполнять их на себе, легче всего попадает в силки собственных знаний: его подозрительность в отношении других скрывает от него то, что невыносимо ему в самом себе, и он благополучен. Но можно ли это скрыть от других? Нет! и человек, болтающий о чужих комплексах, силясь скрыть свои, по крайней мере неприятен эстетически.
Я нахмурился, услышав это заигрывание Сидорова, и он тут же отработал назад:
Хотя, вы знаете, я сам этим заинтересовался. Вопрос-то крайне запутанный по самой своей сути. Вы меня понимаете? Но ставится крайне часто, потому что вменяемость трактуется в юриспруденции как предпосылка вины. Он помолчал. Ведь многие, совершив преступление, ссылаются на свою невменяемость в тот момент. Это естественно, особенно, когда наказание может быть тяжким. Поэтому существует специальное понятие: «формула вменяемости». Эта формула состоит из двух критериев медицинского и юридического. Не знаю, интересно ли вам это?.. и опять замолчал.
Ну-ну, сказал я.
Ну, медицинский включает нозологическую форму, патогенез, течение, прогноз заболевания, факт невменяемости, Сидоров зевнул, а я подумал, что Марлинскому просто хотят вменить невменяемость.
То есть насколько может отвечать за свои поступки?
Ну да
А если еще ничего не сделал?
В этот момент в свете гнилушек-фонарей меж нами мелькнул серый мотылек.
Ну, это, наверно, можно рассматривать, отвечал Сидоров, машинальным движением руки перехватывая беспечного летуна, как покушение
На невменяемость? вставил я так же машинально.
Сидоров поморщился, отрывая крылышки. «Ну при чем тут невменяемость?» хотел он, видимо, сказать.
Дайте-ка, сказал я, отбирая у него изломанные детали. Мы стояли уже у перехода через улицу Горького, где должны были расстаться.
Юридический критерий, заспешил Сидоров, обычно подразделяется на два признака: первый, интеллектуальный невозможность отдавать себе отчет в своих действиях, а второй, волевой невозможность руководить своими действиями.
Спасибо, сказал я, протягивая руку на прощание.
Да не за что, ответил он смущенно, заходите как-нибудь к нам выберите время и заходите. Сара будет рада. Только вот на следующей неделе я буду в командировке, но вы звоните
Читатель, да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает.
Я успел к электричке как раз вовремя, сел на единственное свободное место и тут вдруг увидал, что по краю моей сумки переползает, пошевеливая усиками, пузатый черный таракан. Я ни на секунду не усомнился в том, что таракан от Марлинского, ибо как раз у него дома водились эти крупные черные твари, водились сотнями. Это были необыкновенно раскормленные, ленивые, малоподвижные животные. Марли никогда не травил их, не давил, не обижал так, иногда только прогонял со стола, когда они бывали чересчур уж настырны. Он даже, пожалуй, любил их. Во всяком случае, с некоторыми у него были какие-то дружеские, возможно, даже интимные отношения. Безвредным резиновым клеем он наклеивал им на спину бумажки, где бисерным почерком были означены имена.
Самого крупного звали Юпитер, что было не слишком удачно, ибо Юпитер оказался просто беременной самкой. Зато Аполлон отличался изяществом, а Меркурий бегал, как угорелый, плутая в объедках, разбросанных у неряхи Марлинского всюду. Когда я порой спрашивал: что это такое и откуда столь странная страсть? он отвечал коротко:
Таракан не ропщет.
Что правда, то правда. Так вот, увидав таракана, неторопливо ползущего по сумке, я непроизвольным щелчком отвращения стукнул по сумке и осознал содеянное, только когда ошеломленное насекомое, как брошка, повисло на кофточке сидящей передо мной девушки. В следующее мгновенье таракан уже пришел в себя и юркнул вбок, а я взглянул и обомлел: это была девушка с портрета Смирнова.
Да, та самая девушка со вчерашнего портрета, но в жизни она была совсем иной. На портрете она вышла куда как плотней, грубей, матерьяльней, тверже, сильней да и живее, наверно, чем в жизни. В жизни она оказалась хрупче, значительно мягче было лицо, обрамленное легкими светящимися волосами, более тонким был и чуть птичий нос, аккуратней прочерчены губы. Хотя вот глаза те же самые, что на портрете, убегающие, если даже она смотрела прямо на вас. В этих глазах была напряженность, настороженность, тонкая перетянутая струна, готовая лопнуть и вдруг обратиться слезами, отчаяние, дребезжащий надломчик и боль и глубина, следовательно. Но тоже особого рода глубина.
Она заметила мое движение (этот мой щелчок), но, очевидно, не сообразила, в чем дело; а я чтоб отвлечь ее, чтобы не дать ей опомниться поскорее сказал первое, что залетело на ум:
Здравствуйте, сказал я, и девушка удивленно вскинула брови, вы меня не помните? А мы ведь встречались если не ошибаюсь, у Бенедиктова вспомнили?
Нет, сказала она улыбаясь.
Читатель, ведь, собственно, я тоже не знаю Бенедиктова и помянул его только затем, что надо что-то сказать. Такая у меня манера называю первую фамилию, а кто он? бог весть. То есть я знаю, что был Бенедиктов-поэт, и обратился к ней так потому, что, увидев живьем, почувствовал некий надломчик, и тут закрутились в моей голове стихи Бенедиктова вот они: