Я уверен, что человек, побывавший в руках психиатра, уже поэтому ненормален. А если говорить строго, придется объявить, что в сумасшедший дом никто просто так не попадает что-нибудь такое да есть! Пусть вы чувствуете себя совершенно здоровым, пусть по всем показателям психиатрической науки вы абсолютно нормальны один тот факт, что вы столкнулись с психиатром, уже сделал вас подозрительным: вы начинаете подозревать за собой черт знает что!
Вот почему я не очень поверил сбежавшему Марлинскому, когда он рассказал мне, что де за ним приехала «скорая помощь», да с двумя милиционерами, и что она отвезла его в больницу, а там был предъявлен анонимный донос на него (Марлинского), донос, которым доводилось до сведения властей, что делает Марли бомбу и вообще у него мания разрушения.
А теперь я спрошу читателя: поверил бы он на моем месте Марлинскому или нет? Верите вы всему этому, читатель? Думаю, что нет, и это правильно. И я не поверил, а только задался вопросом: в каком месте этой истории свихнулся бедный мой приятель? И еще, пожалуй, зачем он сбежал из больницы?
А вместе с тем нет существа нормальнее Марлинского бомб, по крайней мере, он не делает! И наверняка все так и было: за ним приехали и забрали, и он сбежал Но смотрите, как все здесь запутано: во-первых, совершенно не ясна юридическая сторона дела; потом, если действительно за ним приехали, а он отбивается, он буйный; не отбивается тем более дурак; убежал значит виноват и т. д. что тут делать? Поэтому поскольку ничего здесь не ясно, а с Марлинским надо что-то делать я и решил пойти с Томочкой на поэтический вечер, чтобы хоть что-нибудь выведать по этому вопросу у ее знакомого психолога.
К тому времени, как я познакомился с Томочкой, Марлинский вот уже вторую неделю отсиживался на пустующей даче знакомых; а к тому моменту, как я повстречал ночью Сидорова на бульваре, уже, наверно, третью или четвертую. Так что теперь, ночью, увидав этого Сидорова, я как бы почувствовал укол совести, ибо он и был тем самым психологом, с которым я ходил тогда советоваться. Приступ совестливости напал на меня, ибо я так и не удосужился съездить к несчастному Марли Завтра! Обязательно завтра.
У хозяев большой трехкомнатной квартиры дочь. И уже несколько перезрела. Если дело пустить на самотек, бедняжка так и останется без мужа И вот родители приглашают известную какую-то поэтессу, за ней сбегается народ тут только не зевать! Вероятно, хозяева и дочь их искренне думают, что восхищены поэзией, и действительно: лишь пересечение двух «моментов» любви к поэзии и к дочери сделало возможными столь шумные и многолюдные поэтические сборища.
Поэтесса задерживалась, и, бродя среди гостей, я натыкался слухом то на «момент артистизма в песнях Высоцкого», то на «Тибетскую книгу мертвых», то на «как вы относитесь к Блоку?» бред какой-то! к блоку чего? И я уже готов был улизнуть, когда Томочка повела меня знакомиться с Сидоровым.
Дочка хозяев только что спела какой-то романс ничто не меняется в этом мире, подумал я (а написал нечаянно «муре»), спела и, отложив в сторону гитару и тетрадочку с аккордами, выслушивала похвалы ближайших родственников. В их числе были супруги Сидоровы. Муж походил на медведя ему бы носить фамилию Потапов или что-нибудь в этом роде, тогда бы он был устойчив, а так: фамилия перечеркивала внешность, и он был скорее Винипухом, чем сильным лесным зверем. Нет, он был силен, и крупные черты большого лица привлекательны, но в глазах засело что-то заискивающее, какая-то робость такая неуверенность в себе, что сразу чувствовалось: размахнуться-то он, может, и размахнется, а вот ударить ни за что не решится. Да он постоянно и замахивался, он даже был агрессивен, но только до определенной черты. Ему, например, явно нравилась Томочка, но где уж там! все тщетные усилия любви свелись к тому, что, просматривая текст, который она для него перепечатала, наш герой выискивал ошибки и, показывая их, многозначительно спрашивал:
А почему у вас стоит вместо «лежать» «ледать»?
Но это же опечатка, Николай Иваныч.
Ну и почему такая опечатка?
Почему-почему! да потому что Лядская, думал я, поглядывая на его жену.
Томочка, подведя меня к ней, пробормотала свое:
Вот, рекомендую (причем, это «рекомендую» прозвучало как «рекомендую попробовать»). Я представился и получил в ответ:
Сара Сидорова.
Надо сказать, что разница между нами (Сарой Сидоровой и мной) казалась в тот момент столь разительной, что у нее о возможной нашей близости не могло возникнуть даже и тени мысли. Это была женщина интеллигентная и воспитанная во всех отношениях неприступная женщина долга, к тому же ученая дама, по-родственному пришедшая сюда вместе с мужем-психологом, дабы сделать более солидным и внушительным нынешнее поэтическое собрание. Она вежливо и предупредительно поддерживала разговор почему-то о «Войне и Мире», очень кстати заведенный образованной Томочкой Лядской, заведенный в присутствии дочки хозяев и очень подходящего молодого человека (родители были счастливы). Сидорова поддерживала разговор; а я уже то, что я приплелся сюда с этой Лядской, говорило обо мне не с лучшей стороны.
Но по некоторым признакам можно было бы догадаться, что и не совсем уж безразличен Саре. Конечно, она не отдавала себе никакого отчета в этом ей даже и в голову не приходило, что я ей не то чтобы там нравлюсь, а хоть как-то интересен; но, когда наши взгляды случайно пересекались, чуть намеченная улыбка, колебание в голосе, свечение в глазах ничтожные мелочи выдавали мне эту скрытую (от нее) заинтересованность. Она, например, автоматически держала дистанцию, снисходительно улыбаясь на мои случайные реплики. Нет, она не была холодна со мной но к чему, спрашивается, было держать дистанцию? ведь я ни на что не претендую. У нас не было ни одной общей точки, а все же я притягивал ее, и, даже не подозревая о том, она этой тяге автоматически сопротивлялась.
Тем более забавно: в какой-то момент она подошла к зеркалу, продолжая говорить нечто о Наташе Ростовой и княжне Марье (лучшей темы для разговора, конечно, нельзя было придумать), подошла к зеркалу и почему-то долго рассматривала свое лицо вытянутое, с бархатными (как говаривал Печорин) глазами, с несколько великоватым еврейским носом и резко прочерченными носогубными. А глаза у нее действительно прекрасные: немного раскосые, совершенно черные, с предлинными ресницами и постоянно тлеющим огнем в глубине самое лучшее, что в ней есть. Сара стояла у зеркала, и я вдруг сказал ей что-то вроде комплимента просто так!
Вы никогда не видели себя такой, как вы есть, даже сейчас: я вижу вас, а вы свою маску. Она снисходительно улыбнулась, но в глазах затлелось сильней. Толстой, кстати, прав, продолжал я, княжна Марья никогда не видела себя, но знаете почему? Тут она повернулась ко мне: нашлась-таки общая точка, мы соприкоснулись в ней И дело, конечно, было не в княжне Марье просто мы вдруг остались наедине И неожиданно так близко, что это было почти даже неприлично.
Почему же? спросила Сара, серьезно глядя мне в глаза. Собственно, было уже все равно, что отвечать, все равно между нами уже разыгрывалась незримая сцена.
Потому что, когда человек смотрит в зеркало, он не видит движения своих глаз. А они движутся, и это движение отличает лицо от маски, ответил я.
Ну а улыбка, например, не отличает?
Отличает.
Ну так и что же вы скажете?
Я улыбнулся совершенно вымученно. Сидорова слегка покраснела, и я поспешил добавить:
Есть вещи, в которых отсутствие одного элемента разрушает целое выньте из свода замковый камень
Она улыбнулась на это уже снисходительно.