Ходи не зевай, паря.
Сейчас. И к ней: А у вас много карт?
На кого она похожа? вот что мучило меня с первого мгновения. Вначале я подумал: на Лику, но вообще, пожалуй что, ничего общего: Лика вся тайна, загадка, эта ж, напротив, выворочена наизнанку вся сплошь открытая рана наслаждения полная противоположность холодноватой, сухой внутри Лике. Похожа и на Лику все-таки, но на кого же еще? и тут я понял, что на девушку-пастушку у ворот (помните в увертюре?) только та молоденькая и тоненькая, а эта скорее толстушка.
Сколько у тебя карт? приставал между тем мой сосед.
По одной не ошибешься!
Он пошел и въехал как раз мне прямо в масть своим крестовым королем я покрыл его.
А так? победоносно крикнул он, выбрасывая козырного короля.
Туз козырный.
Нет, погоди! вот еще тебе туз, взметнулся рыжий.
Девятка! я кончил
Я тоже! залившись смехом, вскричала толстушка, облегченно откидываясь на спинку и показывая свои карты, вот, две дамы одну тебе, а другу тебе, бросила она их влево и вправо; мне же опять улыбку и поощряющий взгляд.
Да ладно, выиграла и довольна не везет в карты, повезет в любви.
Ну, это как сказать, подумал я, а незнакомка опустила глаза, скрывая улыбку.
Сыграли еще несколько раз, неизменно оставляя в дураках наших соперников, потом я вместе с рыжим усачом вышел покурить. И он рассказал мне что-то невразумительное о себе; о своих попутчиках; о том, откуда и куда они едут и зачем; и о какой-то корове, которую кто-то купил; и что вот эта женщина раньше была радисткой на метеостанции; и о ее муже; и даже о том, что бывает невроз любви (последнее я уже слышал от Сидорова).
Когда мы вернулись, я увидал, что женщина пересела поближе к окну и дремлет.
Подъезжаем, сказал рыжий и стал собираться. Действительно, мы были где-то около Кунцева. Я уселся рядом со своей бывшей партнершей. Не знаю, от нее ли или из открытого окна тянуло теплом и женственными ароматами майской ночи. Когда я оказался рядом, я почувствовал, как она вздрогнула всем телом и мне передалось ее напряжение; вдруг вспомнились ее улыбки, движения, взгляды мне стало тоскливо: вот сейчас она встанет, и мы разойдемся. И ничего нельзя сделать вон как смотрит этот рыжий
Впрочем, а почему же нельзя? тут меня просто осенило: ведь она радистка! Я незаметно, чтоб только привлечь внимание, коснулся ногой ее ноги и, опустив руку на скамью поближе к этим ягодицам, стал выстукивать пальцами на языке Морзе: «Понедельник 1900 Лермонтовская, понедельник 1900 Лермонтовская, понедельник» и т. д. Я не переоценил чувствительности ее попы импровизированного приемного устройства. Когда поезд встал, она, пропуская своих мужчин вперед, вдруг повернулась ко мне:
Лучше «Рижская».
Категорический императив, гласящий: «Поступай так, чтобы твой поступок мог стать основой всеобщего законодательства», либо не состоятелен, либо ни одна женщина не против того, чтобы я принадлежал любой другой, ибо максима, из которой все они исходят, звучит так: «Пусть он принадлежит мне во что бы то ни стало». Но ведь, если сделать это пожелание всеобщим законом, он, конечно же, противоречил бы желаниям всех других (женщин), если только не предполагать, что я всех могу одинаково насытить. Как видно, ни одна из них не против того, чтобы я принадлежал любой другой (всем), наверно потому, что все исходят из предположения, что меня хватит на всех, что содержит в себе явное противоречие: я существо конечное, меня не хватит на всех (да я ведь всех и не хочу, добавляю, припоминая поучительную восточную сказку).
Да, противоречие, милые читательницы, прямо парадокс какой-то: либо кантианская этика не учитывает женской нравственности, либо мое обаяние попросту сильнее ее И я рад, что женщины, дай бог им здоровья и счастья, никогда не бывали на меня в обиде и привязывались ко мне всем своим существом или лучше (существенно лучше) сказать естеством.
Но кто я такой после этого, читатель? наверно, это тебя интересует. Не думай, пожалуйста, что я какой-нибудь бабник, ловелас, потаскун и т. д. нет! Просто в эту весну я назарействовал. И пусть тебя не смутит такое странное употребление библейского слова. Назарей не монах, как это принято думать, но, согласно истинному объяснению, нечто противоположное это блудник во славу Господа Бога! неутомимый искатель сладостных приключений и прекрасных истин, очарованный странник, поднявшийся на стременах и высматривающий из-под руки тайны изумительного мира, раскинувшегося перед ним, то есть, Дон-Кихот и Дон-Жуан в одном лице. И еще, быть может, немного Данте, ведомый Вергилием по головокружительным орбитам чистилища любви, которая движет Солнце и другие светила.
И совершенно естественно то, что чистота, благородство, возвышенность чувств, куртуазность не всегда мне доступны, и что совсем не всегда я дотягиваю до предвечных образчиков человеческого совершенства. В своем роде и я совершенен ведь каждому времени свой фрукт.
Глава VI. Мы, боги
В понедельник вечером я спешил на свиданье со своею червонною страстью, дамой сердца, назначившей после игры мне встречу где-то у «Рижской», спешил, целиком, значит, был погружен в предвкушения но хотя с запасом успевал и вскоре заключил бы уже свою пассию в но! судьба распорядилась иначе.
На «Колхозной» я вошел в вагон и сел, а на следующей станции вошла молодая женщина. Она посмотрела на меня своими маленькими, чуть косящими глазками и стала к двери. Мне показалось, что она беременна, поэтому, сделав знак рукой, я предложил ей свое место, отошел в сторонку, исподтишка стал изучать ее лицо: маленькие глаза, тщательно вылепленный нос, тонкий подбородок все было маленьким на этой змеиной головке, только губы крупные, прямо мускулистые. Это была вылитая тетка (моя родная тетя, читатель, тетя Гарпеша), и я подивился странной игре природы.
Она достала вязанье, уселась поуютней и углубилась в работу: считала петли, шевелила губами, поправляла путающуюся пряжу, красиво играла спицами.
Все, конечно, видели, как вяжет женщина, это похоже на работу паука, выделяющего из себя паутину и ткущего кокон. Как бы из себя выделяет такая женщина нить, которой вяжет, и, сплетая свою сеть, сосредоточена она на работе так, что забывает все. На губах ее играет страдальческая улыбочка, будто с трудом натягивает она свой кокон на что-то неподатливое, кого-то улавливает в свою ловчую сеть; и нет ничего удивительного в том, что она получает подлинное удовлетворение от этого труда (охота ведь пуще неволи!).
Она излучала собою особые нежные волны покоя, эта юная женщина, работала как генератор прямой убежденности, убеждавший меня, что в мире идет все как надо и не надо ничего иного. Я чувствовал, как ритм моего сердца подчиняется ритму ее вязания, и я забываюсь, плыву
Я снова взглянул на эту продолжающую спокойно вязать женщину но теперь на лице у нее оказалась холодная мертвая кожа совершенно почти дермантин, и точно в меня был уставлен тупой, плексигласо-недвижимый взгляд манекена. Внутренность моей утробы шевельнулась, предвещая тошноту. Да что ж это!? Не сводя с меня кукольных глаз, она собирала вязанье поднялась и прошла мимо к выходу.
Станция Таганская.
Как так?! Я оглянулся и вправду Таганка, но как можно попасть, сюда, когда едешь с Колхозной на Рижскую?
Я выскочил на перрон вслед за мнимой беременной, мнимой, ибо я понял, что вовсе она не беременна, просто складки свободного красного платья обманули меня.
Все нам являющееся является либо извне нас, либо изнутри, либо являющееся извне оформляется изнутри. Впрочем, возможно еще, что являющееся изнутри оформляется извне.
Представьте себе какой-нибудь ваш благородный порыв: вы видите беременную женщину и уступаете ей место. Во-первых, от кого она беременна, читатель? не от вас ли? И что за бремя она несет? не освобождаю ли я ее от этого бремени, уступая место? То есть: «Тебе я место уступаю мне время тлеть, тебе»