Лида!
Оставь её, сказал Маша и села на край кровати. Пусть успокоится.
И снова дурацкая тишина.
Руслан Анатольевич не знал, что сказать и только какое-то противное чувство навроде того что бывает при морской болезни разливалось у него по телу и руки в районе пальцев начали подрагивать. Маша, поскольку она была женщиной, вела себя более пристойно, почти что спокойно даже.
И что теперь? спросил Руслан Анатольевич.
Не знаю, сказала Маша.
Она встала, и лицо её было задумчивое.
Я пойду, сказала она, будто эта фраза что-то объясняла или могла как-то изменить случившееся.
Маша поцеловала Руслана Анатольевича в щёку, но так себе, без особого азарта и вышла, а он ничего не сказал и просто подошёл к окну и стал смотреть в небо. Небо всегда на месте, чтобы ни случилось.
Вернулся сосед тот самый не погибший в детстве старик и не подозревая ни о чём продолжил кашлять, а Руслан Анатольевич смотрел в небо и не видел самого главного смысла ни в том что было, ни в том что есть, ни в том чему ещё только предстояло случиться.
Лида плакала на лавке прямо напротив больницы, но в стороне от главной дороги. Она не старалась анализировать то что происходило сейчас внутри неё, а просто спешила выгнать из себя побольше жидкости и грустных мыслей, а отец оказывается сволочь путается с этой дурой.
Привет, сказал какой-то человек, но на самом деле это был Яков.
Лида посмотрела на него и узнала, хотя видела всего-то раз, но его теорию про раздражение в мужских яйцах запомнила должно быть до могилы или до следующей теории подобного рода, а может быть и вообще совсем ненадолго.
Лида не ответила, но Яков всё равно сел.
Что стряслось?
Ничего.
Лида помнила, что он сквернослов и грубиян и друг у него ржёт как конь, громко с присвистом, да и вообще, что ему скажешь сейчас.
Яков закурил.
Я люблю когда люди плачут, сказал он. Это хорошо. Это настоящее.
Лида поубавила оборотов, потому как плакать при постороннем молодом мужчине, который к тому же пару дней назад предлагал ей стать перед ним раком неудобно и даже противоестественно.
Умер кто-нибудь?
Лида даже как-то взбодрилась от такого вопроса и успокоилась ещё на несколько градусов.
Нет.
Это хорошо. В принципе.
Яков посмотрел на Лиду и сказал к чему-то:
Ревут быки, телёнок мычит. Разбудили Христа-младенца, но он молчит.
Лида не въехала в тему и Яков махнул рукой.
Забыл, как тебя зовут.
Лида.
Яков кивнул и продолжил курить.
Может всё это вообще напрасно? спросил он глядя себе под ноги.
Что?
Вот это.
Яков сделал жест дугой от Лидиной коленки до горизонта и куда-то дальше, но она не поняла и он махнул.
Забей.
И продолжил курить.
Лида уже плакать не хотела, по крайней мере здесь рядом с этим мужчиной и встала чтобы уйти.
Погоди.
Яков тоже встал, затоптал окурок.
Пойдём, погуляем.
Лида растерялась и даже не знала, что сказать, но потом теория про раздражительность в яйцах опять всплыла из памяти и она решила, что лучше не надо бы, а то мало ли что ещё он расскажет.
Пожалуйста, попросил Яков.
Лида смутилась потому что с детства помнила о том что «пожалуйста» это волшебное слово и если сейчас она скажет «нет» то значит не работает это самое «пожалуйста» и нет никакого волшебства, а только одна сплошная брехня и похотливое пьянство.
Как-то само собой, не сговариваясь и без дополнительных соглашений относительно маршрута они пошли вместе, близко друг к другу, но тем не менее всё ещё с твёрдой карусельной дистанцией.
Яков молчал и Лида не прочувствовала его теперешнего настроения, но всё-таки догадалась что он чем-то обеспокоен или может быть даже расстроен. Сама она как-то расплескала накопившуюся после сцены в палате горечь и уже переживала в пол силы, хотя где-то на донышке ещё тлел уголёк обиды и Лида знала, что рано или поздно она раздует его до пожара.
У тебя когда день рождения? вдруг спросил Яков.
Восемнадцатого апреля. А что?
Не скоро ещё.
Они вышли на улицу и Яков осмотревшись кивнул в сторону кафе.
Зайдём?
Лида пожала плечами и пошла за ним.
В кафе Яков заказал себе двести граммов водки и попросил всё это принести в одном толстолобом стакане, а в качестве закуски лимон кислого цвета.
Ты что будешь? спросил он у Лиды.
Лида не знала, что она будет и поэтому попросила просто сок. Официантка записала всё в блокнот, хотя собственно и записывать было нечего и так запомнить можно, и ушла куда-то вглубь продуктового запаха, туда где живут и работают повара.
Я в прошлый раз сильно хамил? спросил Яков.
Лида осторожно повела плечом. Всё-таки она его практически не знает. А вдруг он дурак и может в морду дать? Тем более что он себе водки целый стакан заказал.
Ты извини, сказал Яков, правильно поняв её движение. Накатывает иногда. Как надерусь, так превращаюсь в сапожника. К тому же этот клуб гадюшник. Там по другому себя вести нельзя.
Лида всё ещё сомневалась и решила, что это он опять что-то замышляет, чтобы подшутить над ней или вроде того.
Официантка принесла водку, нарезанный тонкими дольками лимон и сок, и ещё раз осмотрев Лиду с ног до головы пришла к выводу что она все-таки не блядь, а наверное порядочная девушка, а этот, который водку заказал, или её родственник или так случайный, который неизвестно на что рассчитывает.
Яков поставил стакан перед собой и стал на него смотреть.
В больницу-то чего ходила? Приболела?
Отца проведывала.
А ревела чего?
Лида смутилась.
Да
С одной стороны ей хотелось с кем-то поговорить, но с другой стороны было как-то стыдно, будто она причастна к похождениям отца, негодяя и сволочи, который оказывается уже два года этим занимается.
А ты? спросила Лида.
Парень со мной сидел в клубе. Помнишь?
Память у Лиды была хорошая тем более ещё не была загружена большим количеством информации касающейся мужчин, поэтому так сказать запоминала.
Андрей?
Яков кивнул.
А что с ним?
Нормально.
Яков поднял стакан и покачал им в воздухе вверх-вниз будто взвешивая. Потом выпил всё одним глотком. А к лимону не притронулся.
Он умер. Сегодня.
Лида сначала не поняла.
Что?
Отравился. Нелепая смерть для двадцать первого века.
Он взял дольку лимона и положил себе в рот.
Вчера отвезли по «скорой». Живот заболел. Думали аппендицит. Ан нет.
Яков сплюнул не дожёванный лимон.
Наверное, принял что-нибудь, какую-то гадость. Говорил я ему, что надо бросать баловаться колёсами. Хотя, чего уж теперь.
Лида не знала, что говорить.
Они молча смотрели в окно, а там проезжую часть пытался перебежать дикий, а может просто выброшенный кем-то на улицу кот. Машины неслись без устали и наверное без ясной цели, и кот то и дело возвращался назад к исходной точке. Три прыжка вперёд, три прыжка назад. И опять: три вперёд, три назад. И снова. И снова. Как бег по кругу. Как карусель.
Этот кот нечто, чего я не могу объяснить, пропел Яков, наблюдая за котом. Вот тебе и вся песня.
Затем отвернулся от окна, посмотрел на Лиду и пояснил:
Любил он эту песню, она его-таки и доконала.
Вот горе, само собой вырвалось у Лиды и она даже слегка смутилась такого слова, потому что оно хоть и было подходящим в тему, но всё-таки отдавало какой-то деревенской простотой.
А Яков напротив как-то сосредоточился услышав это и посмотрел на Лиду иначе, так будто она произнесла что-то такое, что говорили ему в раннем детстве, а потом никто этого не произносил до сегодняшнего момента.
Именно, что горе.
Он снова достал сигареты и закурил. Пальцы его уже слегка заплетались от водки, но речь пока была связной и приличной.
Сейчас напьюсь и засну, и пошло оно всё к чёрту, пообещал он.
Официантка, будто почувствовав его настрой, двинулась в их сторону обуреваемая желанием урвать хорошие чаевые с молодого нагвоздившегося буржуа.