Подивившись трудолюбию и усердию исполнителя текста и немыслимому труду, что был вложен в каждую строчку, я подкинул фолиант в руке, прикинув, что, пожалуй, на чёрном рынке выручу за неё, возможно, и в половину моего долга. Выходили бешенные деньги!
Я вдруг осознал, что нечаянно наткнулся на золотую жилу: «Там ведь такого добра пруд пруди!.. Конечно, надо везти это куда-нибудь в Москву или Питер, где можно найти хорошего покупателя! Продам её тысяч за десять, а то и больше, если разыщу иностранного коллекционера!.. На местную «толпу» с этим не стоит соваться: здесь одна кугутня ошивается деревенская, да и кроме барахла никто ничем не интересуется. Разве что перекупщика найти?..»
Конечно, без специалиста, знающего цену таким вещам, можно было продешевить. Я понимал, что в руках у меня редкая рукописная книга, быть может, единственная. Много-то рукою не напишешь, да, тем более, с таким старанием. Небось, писарь полжизни над одной этой книгой прокорпел. К тому же, вполне возможно, что эта книга принадлежала перу какого-нибудь знаменитого человека. Тогда эта рукопись была бесценна!..
От мелькнувшего передо мной нечаянного избавления от бедственного моего финансового положения закружилась голова, и я едва сдержался, чтобы не подпрыгнуть, вскинув руки и не заорать от восторга во всю глотку.
Соседи по комнате ещё не спали. Жорик Плёвый, забавная фамилия его почему-то ассоциировалась у меня с Одессой, увлечённо читал какую-то книгу. Рома Кудрявцев готовился к ночному похождению до знакомой девицы, к которой он частенько наведывался даже сейчас, когда все более менее благоразумные его сокурсники старались с этим «завязать». Вместе с ним собирался уйти, одевая спортивный костюм, и Максим Савченко. Правда, куда собирался он, было не известно никому в батарее.
Никто не обращал на меня внимания, занимаясь своими делами.
Однако лицо моё просияло радостью, я всё-таки не смог не взвизгнуть от бурного восторга, утвердительно тряхнув над головой фолиантом в знак нечаянной удачи, и не успел опомниться, как все оказались у моей кровати, трогая папки, пытаясь понять причину моего неожиданного воодушевления и рассматривая мои трофеи.
Мне это сразу не понравилось, но смог прийти в себя лишь через минуту:
Э-э-э, ну вас на фиг, друзья!..
Я стал одного за другим отталкивать их от своей постели, но они тут же лезли обратно.
Ты чего, посмотреть нельзя, что ли? обиженно возмутился Савченко, потом всё же отошёл и добавил. Подумаешь! и бросил мне на кровать толстенный талмуд. На, подавись!..
Не, ребята, чего вы?! они, один за другим, вернули мне бумаги. Смотрите, пожалуйста. Только только это вещи музейные понимаете, реликвии, можно сказать. Мне их на несколько дней дали почитать, оправдывался я, как мог, чтобы вернуть расположение товарищей.
Кто же это дал тебе музейные ценности почитать? съязвил Жора.
Одна знакомая. Она в музее работает.
Ага. Наверное, дорогие, эти книжки? продолжил Жорик.
Наверное, согласился я.
А она не боится, что с ними что-нибудь случится, и ей придётся за них отвечать? Ей же за это, наверное, голову отвинтят.
Боится. Так я потому и говорю: осторожнее, не рвите. А вы набросились, как с голодного края.
Никто твои бумажки рвать и не собирался, вступил в разговор Максим Савченко. Поглядеть хотели. А ты: ну вас на фиг, ну вас на фиг Деловой, как двери.
Да, смотрите, пожалуйста, кто же вам не даёт? продолжал я оправдываться.
А иди ты к чёрту со своей музейной макулатурой, досадливо махнул на меня рукой Максим и, подтягивая на ходу спортивные штаны, осматривая себя и отряхивая их от налипшей нитки и пыли, вышел из комнаты.
Рома Кудрявцев вышел за ним следом.
Ладно! Ерунда! подвёл черту Жора. Скажи только чего у тебя волосы на голове шевелились? Я такого никогда не видал.
А ты почитай, посоветовал я ему, тогда и у тебя зашевелятся.
Да ну? удивился он. И что же там такое написано?
Хочешь прочту?
Прочти.
Я открыл первую попавшуюся страницу и, спотыкаясь на каждом слове, прочёл ему пару страниц из подвернувшейся главы «Заручение у дьявола».
Ну, как, страшно?
Да ты знаешь, не настолько, чтобы так бурно реагировать, отрезюмировал Жорик и снова уткнулся в свою книгу.
Ну и ладно! притворно уязвлённым голосом ответил я и стал собирать разбросанные после нашествия на них соседей по комнате книги.
Ночью меня сморил необыкновенно крепкий сон.
Моя смена выпадала на вторую половину ночи. Сменявшийся «с тумбочки» дневальный разбудил меня и пошёл спать, но я, так и не проснувшись окончательно, снова заснул.
Под утро в казарму пришёл проверить несение нарядом службы замполит дивизиона и застал наряд полностью спящим.
На его возмущённый окрик выскочил заспанный дежурный по батарее и пока тормошил меня, замполит пошёл по комнатам считать людей.
Оказалось, что на месте нет девяти человек.
Замполит не стал долго разбираться, поднимать замкомвзводов, вызывать командира батареи: всё-таки мы были уже без пяти минут выпускники, и лишь сказал попавшему впросак дежурному, уходя из казармы:
Видишь, сержант, девятерых нет!.. Утром доложишь комбату.
Утром «Вася» был вне себя от ярости. На его побледневшем от напряжения лице, едва заметно ходили желваки. Видно было, что он едва сдерживается:
Будь моя воля, перестрелял бы вас всех, паразитов!..
Никто и не сомневался, что так бы оно и было.
Нас сняли с наряда и вместе с самовольщиками поставили перед строем дивизион.
Вот, полюбуйтесь, маешь! разгорячённо ходил к квадрате каре и говорил, показывая на нас, комдив. Это, маешь, будущие лейтенанты, это, маешь, будущие офицеры, будущие командиры взводов, которые совсем скоро придут в войска, будут командовать, маешь, людьми и требовать от них, маешь, чтобы они им подчинялись!.. Вы меня, товарищи курсанты, стоящие здесь, в строю, извините, конечно, но я отвечу этим оболтусам коротко и просто, по-русски: хуй вам, ребята!..
Он остановился перед выведенными из строя и обвёл всех нас внимательным взглядом, но все опустили глаза вниз, и персональную жертву на этот раз командир дивизиона выбрать не смог, закончив обличительную красноречивую тираду на этот раз необычно быстро, прозаично и буднично:
Позор, позор, маешь, таким курсантам!.. Они будут строго наказаны!.. Командиру батареи с сегодняшнего дня увольнения в батарее, маешь, прекратить!.. Я имею ввиду на ночь и в будничные дни, тут же по строю батареи прокатился ропот возмущения и недовольства. Да-да! подтвердил он, словно отвечая на гул курсантских голосов. А в субботние и выходные дни, ну, праздников у нас, вроде бы, не намечается, но и на праздники тоже, увольнения для вашей батареи, товарищ командир батареи, сокращаются до минимума. Я потом сам скажу, сколько, маешь, человек можно будет отпускать. Вы поняли, товарищ командир батареи?
Да, товарищ подполковник, ответил старший лейтенант Скорняк.
Вот, очень хорошо. Наряд, стоявший сегодня ночью и допустивший массовую самовольную отлучку, наказать, товарищ старший лейтенант, самым строгим образом. Ну и, соответственно, самое плохое распределение им: вот этим девятерым и наряду!..
И вот мы уже стояли в канцелярии у командира батареи, понурив головы и слушая общую часть нотации. Слушать упрёки было неприятно, но главное ещё было впереди: комбат будет разговаривать с каждым отдельно, по очереди, и только ему скажет, какую меру наказания он к нему применит или придумает потом. И вот там-то держись!
Так и случилось. После общей нотации, старший лейтенант Скорняк выдворил нас из канцелярии в коридор, а затем по одному начал вызывать к себе.
Это была процедура, щекочущая нервишки. Каждый выходил оттуда молча, насупившись, и так же, ни с кем не желая разговаривать, избегая отвечать на вопросы ещё не искушённых, удалялся, а комбат, не давая никому опомниться, тут же вызывал следующего.