Основной закон морального сознания, объективная этическая ценность, является, таким образом, объективным законом, в соответствии с которым субъективное сознание морально, но не законом, в соответствии с которым субъективное моральное сознание является таковым. В смысле бытия морального сознания мы не могли бы говорить об основном законе морального сознания. Здесь можно было бы определить множественность естественных законов, обусловливающих развитие общей нравственной жизни, которая может также снова стать безнравственной, в зависимости от разнообразия характеров народов и рас и внешних условий их жизни. Однако основной закон нравственного сознания определяет то содержание потребности, которое, несмотря на все различия в содержании бытия, определяемые естественным законом, позволяет характеризовать ту или иную сферу внутри содержания бытия как нравственную, поскольку они, несмотря на различия в содержании, единообразно предстают как субъективные референты к нему.
Поскольку субъектность должного теперь имеет точку связи и отношения в субъекте к воле, т.е. само должное относится к воле, то характер основного этического закона определяется более точно в капитуляции воли. Если субъектность этической законности также выражается в капитуляции воли, то именно капитуляция воли отличает этическую законность от всякого субъективного произвола. В своей обоснованности этическая законность остается независимой от воли действовать в соответствии с ней, а также от всех попыток определить ее через познание. Недавно Пауль Фердинанд Линке справедливо отверг распространенное смешение этих трех точек зрения, а также провел строгое различие между законом как таковым, действием в соответствии с законом в жизни и определением закона в этической науке. Характер закона это его всеобщность.
Поскольку это не закон бытия, а закон долженствования, он должен быть общей задачей воли. Будучи основным нравственным законом, он, следовательно, должен быть адресован всякой воле, способной соотноситься с должным, т.е. рациональной воле. В противном случае мы могли бы говорить не об общей задаче воли как таковой, а об общих задачах воли. Поэтому с самого начала мы должны обратить внимание и на различие в общности этической законности вообще, которое касается, с одной стороны, основного этического закона как такового, а с другой разнообразия этической законности вообще. Если здесь можно говорить о правовом многообразии, то его не следует понимать в смысле многообразия естественного права. Ибо их содержание есть и остается содержанием бытия. Содержание же этической законности есть и остается содержанием должного, даже если в их всеобщности можно обнаружить различие.
II Две формы всеобщности этической законности в целом
Для того чтобы более точно описать различие внутри этической законности, содержание которой должно быть объективным, чтобы она сама сохраняла характер законности, необходимо вновь обратиться к ее субъектности. В этой субъектности, как общей задаче воли, она может либо, несмотря на свою всеобщность и объективность, не быть обращенной к каждой разумной воле как таковой, либо, в своей всеобщности и объективности, быть обращенной к каждой разумной воле. В последнем случае необходимо, чтобы оно вообще было волеизъявлено. В этом бытии-в-желании-всего его объективность и всеобщность выражается и со стороны субъектности. Но, следовательно, оно не обязательно должно быть волеизъявлено каждой волей. Его волеизъявление может быть связано с условиями его бытия-в-бытии. И только в этих условиях бытия они могли бы быть универсальными. Их содержание имело бы ту же объективность, что и общая задача воли, направленная на всякую волю. В этой объективности заключалась бы и ее всеобщая необходимость признания для всякой воли, которая может относиться к этической законности как к закону должного, т.е. к рациональной воле. И эта общезначимая необходимость признания объективного содержания обозначала бы и всеобщность этой этической законности со стороны субъектности. Но разве объективное содержание закона не содержит, таким образом, уже его всеобщую необходимость исполнения для каждой разумной воли, поскольку исполнение может быть связано с определенными условиями возможностей исполнения. Таким образом, при одной и той же объективности правового положения его субъектная обусловленность четко различает две формы всеобщности. Без предположения об основном этическом законе, направленном на каждую волю, была бы, конечно, мыслима и этическая законность, не направленная на каждую волю. Ее содержание или содержания уже должны быть способны предстать как содержательные спецификации этого основного закона. Но они останутся, хотя и конкретизированными по содержанию и обусловленными по возможности реализации, тем не менее общими в своей общеобязательности признания и в своей законности. И именно это придавало бы им характер права и отличало бы их от чисто субъективных и индивидуальных намерений, от волевых положений, которые просто остаются в субъекте. Общий момент, таким образом, делает понятным правовой характер обеих общих форм этической законности. Однако в рамках общего характера одна из них может быть выделена как универсальная, другая как конкретизированная. Если этическая законность характеризуется как заповедь ввиду ее целевого характера, направленного на волю, то в отношении всеобщей законности можно говорить также только об этической заповеди в единственном числе, а в отношении законности, которая сама является всеобщей, но конкретизируется в силу разнообразия содержания, можно говорить об этических заповедях во множественном числе.
Здесь мы в определенной степени сталкиваемся с различием Канта между «категорическим императивом» и «гипотетическим императивом». К сожалению, Кант не сделал это различение особенно плодотворным. Действительно, очень скоро после введения этого различения «гипотетические императивы» в их полном значении и объеме настолько ускользнули от его внимания, что достаточно часто превращались, с одной стороны, в «субъективные максимы», а с другой в «технические правила», тогда как на самом деле, как это также выражено у Канта, они занимают некое промежуточное положение между «категорическим императивом» и «субъективной максимой». Эта двусмысленность и диспропорция в Канте является причиной не только грубого и более легко развеиваемого заблуждения, будто этическая законность вообще лишена содержания, но и гораздо более губительного заблуждения, будто, поскольку «категорический императив» «формален» в хорошем и разумном смысле, этика должна быть «чисто формальной» в плохом и неразумном смысле.
III Форма, содержание и материал этической детерминации
То, что «формальное» означает столько же, сколько и бессодержательное, было и остается широко распространенным недоразумением, которому подверглись уже достижения Канта в области этики. Однако недавно это заблуждение было опровергнуто, причем не только мной, но и задолго до меня Карлом Ворлдендером, а затем и Аугустом Мессером. Это недоразумение тоже связано с только что упомянутым недостатком, а именно с тем, что Кант действительно недостаточно подчеркивал момент содержания, даже если он сам не совершал ошибки, отождествляя форму и бессодержательность. Ведь хотя правовая детерминация и называется им «формальной», он никогда не впадал в абсурд, что закон как таковой не имеет содержания.