И философское мышление настоящего показывает так мало значимых явлений, которые хотя бы работают на будущее, и так много мелочей, существование которых решается в настоящем, именно потому, что чувство значимости прошлого еще не осенило основную массу нынешних явлений, без которых уже не может быть будущего нашего настоящего. Либмана, однако, действительно следует отделить от этого большинства. Когда он ведет энергичную борьбу против "эпигонов", чтобы бороться за самого Канта, подвергаясь, правда, не менее энергичной критике, он действительно не хотел представить "эпигонов" как пустяки.
Либманн мог бы отмахнуться от банальностей в случайной фразе, но он, конечно, никогда бы не написал книгу о банальностях. И эта книга не имела бы такого положительного эффекта, какой она имела. Поэтому то, что он написал о "Канте и эпигонах" так, как он это сделал, является не только свидетельством восхищения, которое он всегда испытывал к Канту, но и выражением уважения к "эпигонам". И это название тоже нельзя трактовать даже как пренебрежение, его следует понимать в аспекте исторического эпигенеза. Ведь именно в этом сочинении Либман не только признал "эпигонов" "самостоятельными мыслителями", действительно "великими архитекторами" мысли, но и увидел в них "великие основные направления нашей современной философии". Он не только не отмахнулся от их "выдающейся силы мысли", но, более того, выразил, насколько они "серьезно относятся к истине".
Это действительно другой язык, чем тот, на котором Шопенгауэр выступал против Фихте, Гегеля и Шеллинга. Если он спорил с ними не менее энергично, чем с Шопенгауэром и Гербартом, то только потому, что "серьезное отношение к истине" было для него святыней. Это следует учитывать и при изучении работы Либмана с молодежью. Поскольку Либманн, как я уже говорил, не мог больше переписывать ее, не создавая совершенно нового произведения, он пожелал, чтобы я, возможно, прямо указал в предисловии, что это не новое издание, а перепечатка в соответствии с планами Кантовского общества. Он дал мне несколько строк от себя, которые я могу использовать по своему усмотрению.
Однако я оставлю их без сокращения в качестве авторского предисловия. Это последние строки, которые, по крайней мере, по содержанию, предназначались им для передачи публике. Как последний, пусть и краткий, литературный документ, они будут желанны для его друзей и читателей. Мне остается одна обязанность: последний ученик Отто Либмана, доктор Вальтер Мехлер, охотно и любезно помог мне прочитать исправления. Искреннюю благодарность за это я хотел бы выразить ему здесь от всего сердца, в том числе и от имени его почитаемого покойного учителя. Так что пусть "Кант и эпигоны" идут вперед. Думаю, что если принять во внимание то, что я попытался здесь объяснить в либмановском смысле, то и работать они будут заново в либмановском смысле. Философская работа современности, в той мере, в какой она действительно философская и действительно работа, вновь проходит под знаком конфронтации с Кантом и эпигонами. Но конфронтация это в той же мере не понимающая вину витуперия, в какой и не понимающая молитва. Это так же противоречило критическому мышлению Либмана, как и его чувству справедливости.
Поэтому его творчество стало призывом к критицизму против догматизма. Для этого, однако, он мог бы не ограничиваться высказыванием Канта о том, что вся догматическая болтовня вызывает отвращение у того, кто однажды попробовал подлинную критику. С тем же правом он мог бы сослаться на то мощное явление среди трех великих эпигонов, которому он был рад отдать особую дань, Фихте, который подчеркивал, что против поклонения слову: "Тот, кто имеет только это, имеет, действительно, только слово, но не понятие. Только в исследовании, в борьбе духа с духом, последний упоминает о нашем собственном основании". "Это рассмотрение, однако, есть подлинная критика в смысле критицизма, именно потому, что оно не является ноющим отрицанием, а рассматривает в соответствии с ценностными критериями и позволяет ценному самостоятельно вырасти на своей собственной почве.
И в этом исследовании и в этой борьбе пусть работа Либмана, чей дух был столь же противен простому отрицанию, сколь и всегда направлен на позитивное созидание, вновь принесет продвижение и прояснение, как это было при ее первом появлении, с большим успехом позитивно продвигая и проясняя философскую ситуацию. Ее автор может называть ее "молодежной работой", но это молодежная работа Отто Либмана. И даже если бы он написал ее на пике своей философской карьеры иначе, чем в начале ее, то именно в том виде, в котором она впервые появилась, она имеет не только ценность долговременного культурного документа в развитии нашей интеллектуальной жизни, к чему стремятся наши переиздания, но и личное обаяние мощной юношеской свежести ее создателя, для которого его дело гарантирует долговременный эффект. То, что он незадолго до своей смерти передал свой юношеский труд в руки Кантовского общества, заслуживает, однако, нашей искренней благодарности.
Йена, январь 1912 г., Бруно Баух
Введение
Хорошо известно, что деревья не растут до неба; истина, которая если и способна погубить человеческие амбиции, то, с другой стороны, служит стимулом к честному стремлению к знаниям, поскольку способна свести все слепое идолопоклонство перед авторитетом к вполне безобидному уровню.
Когда в какой-либо сфере человеческий разум до такой степени сильно и односторонне напряг свою деятельность, развил свои мысли до мельчайших нюансов, что большинство мыслителей едва ли в состоянии последовать за ним, а тем более превзойти его; тогда он вполне может считать себя оправданным в убеждении: здесь больше нечего думать, он полностью исчерпал все содержание этой сферы, но тогда он также несомненно близок к той области, которая лежит всего в шаге от возвышенного. В такие эпохи для независимого исследователя наиболее целесообразно озвучить всеобщее недоверие, подвергнув принципиальному сомнению прежде всего фундамент, на котором покоится вся эта гордая конструкция. Ибо следует опасаться, что если они окажутся не вполне надежными, то в один прекрасный день все здание может рухнуть и завалить толпу, собравшуюся в его залах; или, другими словами, разрушив то, что авторитеты считают высшей, несомненно самой простой истиной, можно разрушить саму идею истины и веру в нее. Чтобы предотвратить такое несчастье, честные сомневающиеся часто становились поборниками гуманности. GOETHE сказал:
Это относится прежде всего к той сфере интеллектуальной деятельности, которая, с одной стороны, наиболее важна, потому что в ней рассматриваются те предметы, которые нам наиболее дороги, но которая, с другой стороны, наиболее подвержена ошибкам и сомнениям, потому что в ней дух почти не может опереться ни на какого доброжелательного поводыря, почти полностью зависит от собственного такта к философии. Именно в философии часто наступала описанная выше эпоха, когда считали, что все кончено; но также именно в философии столь же часто основательный бунт совершал чистый перелом, прокладывал путь для совершенно нового строительства. Я не думаю, что я одинок в своем мнении, когда считаю наше время таким, в котором, по указанной причине, существует общее недоверие к философским исследованиям. В любом случае, нас должен смущать тот факт, что, хотя спекуляция в ряде известных систем, кажется, достигла и полагает, что достигла всего, что может быть достигнуто в этом предмете, большинство образованных людей очень мало завладело им, они очень равнодушны к духу этих систем, отчасти ведут себя безразлично, отчасти склоняются скорее к поверхностным, беспочвенным и бездонным мнениям материализма. Это не случайно, ибо случайностей не бывает. Поэтому стоит приложить усилия, чтобы получить дальнейшие разъяснения по поводу этого явления. Конечно, нельзя отрицать, что сложность абстракций, требуемых в этих системах, и своеобразие их конечных результатов оказывают сдерживающее воздействие на неподготовленного человека; кроме того, их внешнее одеяние, изменчивая, частично преувеличенно образная, частично лаконичная терминология, увиденная мимоходом, скорее вызовет насмешки, чем пристальное изучение. И прежде всего, огромное различие, существующее между отдельными системами, и злобность, с которой их основатели и последователи полемизируют друг с другом, должны придать им достоинство и, таким образом, эффективность, в глазах беспристрастного человека, даже уничтожить их. Достаточно вспомнить, с каким энтузиазмом слушали когда-то натурфилософские оракулы Шеллинга, которые Гербарт позднее объявил «метафизической чепухой», и с каким изумлением взирали на диалектику Гегеля, которая охватила весь мир неугасающей движущей силой и которую АРТУР ШОПЕНГАУЭР, лишь недавно обративший на себя внимание, считает не в меру презрительной и злобной. Если мы теперь примем во внимание также полемику ФРИЗА против ФИХТЕ, ШЕЛЛИНГА и ГЕГЕЛЯ, ГЕРБАРТА против него и этих, ШОПЕНГАУЭРА против всех их вместе, наконец, даже ссоры и школьные распри их последователей и полупоследователей между собой и против других, то перед нашими глазами расстилается такой неразрывный хаос мнений, такая местность, основательно заросшая колючим кустарником, что для тех, кто стоит в отдалении, найти среди них дорогу или даже сориентироваться в ней представляется почти невыполнимой задачей. «Один презирает, другой смеется; оба несут беду. И беспристрастный третий должен скорбеть о дихотомии и ее последствиях.»2 Таким образом, вавилонская башня немецкой философии нашего века отличается от библейской не только тем, что ее строители верили, что они действительно достигли небес, но и тем, что, помимо путаницы в языке, от нее исходила путаница в мыслях. Но эти возражения носят лишь популярный характер, т.е. не доказана их обоснованность. Для нас же речь может идти только о научном понимании вопроса, о том, чтобы начать ab ovo [с яйца wp]. Критика всех отдельных систем была бы, конечно, самой подробной процедурой, но, следовательно, ни в коем случае не самой тщательной. Давайте лучше придерживаться того, о чем мы говорили выше, что в такие эпохи в первую очередь следует исследовать основы, принципы. Ведь если мы обнаружим, что различные современные системы философии исходят из общего исходного пункта, то результат точного исследования этого исходного пункта в любом случае должен стать решающим для нашего суждения о всех тех направлениях, которые из него следуют; мы обретем надежную точку зрения, ухватим суть дела in nuce [в орехе wp]. Где находится эта общая отправная точка, мы можем не искать долго, потому что это уже давно установлено и общепризнанно: Она лежит в философии Канта. «Кант доминирует в философии девятнадцатого века, как Лейбниц доминировал в философии восемнадцатого», говорит один из самых остроумных историков философии.3 И «что он является философским реформатором нашего века, что в нем коренятся все системы современности», прямо и открыто признают даже его противники.4 Пожалуй, естественно упомянуть часто цитируемую эпиграмму ШИЛЛЕРА на Канта: