Как один богач может накормить столько нищих!
Установлено! Когда короли строят, крестьянам есть чем заняться.
Однако я хотел бы прямо отметить, что в этом distich [двучастном wp], как по времени написания, так и особенно по содержанию, только JÄSCHE, BECK, BOUTERWECK, KRUG и др, также REINHOLD, т.е. те подчиненные [подвластные, зависимые wp] головы, нахватавшиеся внешней формальности кантовской доктрины, которые особенно называли себя кантианцами, поскольку их главной категорией было «autos epha» [вождь заговорил wp]. С другой стороны, те, на кого мы только что обращали внимание и чьи системы до сих пор называли философией XIX века, а именно: Фихте, Шеллинг, Гегель, Гербарт, Фриз и Шопенгауэр, должны быть признаны великими архитекторами. С одной стороны, они настолько зависят от философии Канта, что без нее они были бы не только непонятны, но и невозможны, но с другой стороны, они так далеко и так по-разному развили последствия этой общей основной доктрины, что их следует рассматривать как независимых мыслителей.
В соответствии со своими различными концепциями критики, они объединяются в четыре основных направления, которые мы назовем, пока что, для того, чтобы дать этому вопросу название, идеалистическим, реалистическим, эмпирическим и трансцендентальным; названия, которые, вероятно, найдут свое оправдание в ходе этого трактата. Идеалистическую теорию представляют Фихте, Шеллинг и Гегель, реалистическую Гербарт, эмпирическую Фриз, трансцендентальную Шопенгауэр. Чтобы предупредить возможные возражения, мы хотим прямо здесь доказать, что их зависимость от Канта не просто приписывается им со стороны, но признается ими самими; и это, вероятно, лучше всего сделать их собственными словами:
Фихте, основатель идеалистического движения, чьей философии непосредственно следовал Шеллинг, и от которого в свою очередь отталкивался Гегель, заявил: «Он знал, что никогда не сможет сказать ничего такого, на что Кант уже не указал прямо или косвенно, более ясно или более скрыто».5
ГЕРБАРТ фактически признает: «Одним словом, автор [т.е. я] кантианец».6
ФРИЗ «находит для своей цели наиболее содержательную предварительную работу в Критике разума Канта, этих первых философских шедеврах».7
В заключение ШОПЕНГАУЭР говорит: «Философия Канта единственная философия, основательное знакомство с которой практически предполагает то, что будет здесь представлено. Ибо учение Канта производит в каждой голове, усвоившей его, столь значительное изменение, что его можно считать духовным возрождением.»8
Как основатель этих четырех великих главных направлений нашей современной философии, он, без сомнения, является самым значительным мыслителем христианского человечества. КАНТ объединяет в себе все те качества, которыми должен быть наделен истинно великий философ: Глубина и величие замысла, ясность и острота мысли, благоразумие и трезвость в исполнении и что необходимо прежде всего правдивость. Он такой же враг всей темной, фантастической, иллюзорной философии, как и того поверхностного, легко удовлетворенного мышления, которое довольствуется тем, что плетет паутину номинальных определений на поверхности, не проникая в ту глубину, о которой не имеет ни малейшего представления. Поэтому показательно, как он берется за те самые утверждения, в которых шотландский скептик думал, что уничтожил все знание, и, преследуя их с беспощадной суровостью до самой глубины, находит в них скорее фактическое основание всякого воображения, мышления и знания, то, чем неоспоримый факт опыта впервые обусловлен и становится возможным.
Его философия это поздно созревший плод долгого, одинокого, серьезного труда; видно, что это награда за напряженную, упорную борьбу и что она ярко отзывается во всех его строках.
Таким образом, его учение является эпохальным в самом высоком смысле этого слова; оно полностью негативное и опровергающее по отношению ко всем предыдущим попыткам установить твердо обоснованное мировоззрение, и позитивное и фундаментальное по отношению ко всем последующим. Для тех, кто ее не понял, докантовские философы все еще полностью оправданы, а послекантовские необъяснимы. И все же она неизменно скромна, как по форме, так и по содержанию. По форме потому что все свои глубокие прозрения она доносит с целомудренной искренностью, без напыщенности, самовосхваления и трубного гласа. Этим она выгодно отличается от многих высокопарных слов своих преемников, которые даже не соблюдают должного почтения к их общей альма-матер [воспитывающей матери wp]. Скромная по содержанию, ибо какова ее простая, непритязательная тема? Это реализация того правила, что человеческая спекуляция, прежде чем приступить к грандиозным, дальновидным построениям мысли, должна сначала дать отчет о том, насколько далеко простираются ее силы; это ответ на вопрос: что я вообще могу знать? Она спокойно и уверенно отвечает на тот же вопрос и ограничивает всю самонадеянность своего мышления теми пределами, которые она сама для себя устанавливает. Своим девизом она избрала слова ПЕРСИУСА:
[Осуждая других, смотри на свои собственные недостатки, чтобы не быть слишком суровым. wp]
Но это скромное содержание имеет такое высшее, далеко идущее значение, что уничтожает всю пышную, напыщенную псевдофилософию. Поэтому оно абсолютно значимо; поэтому оно иногда так глубоко захватывает нас мощной истиной своих мыслей, что, прерывая чтение, мы погружаемся в молчаливое, задумчивое изумление перед поистине возвышенной глубиной этого духа. И если эта же доктрина, столь скромная во всем своем истинном величии, не только вынуждена была дать право на существование самым буйным псевдофилософским темам, но и сама была так плохо понята, что ее можно считать самой высокомерной из всех, то в этом одном мы видим заблуждение ее учеников и толкователей. Не философы или полуфилософы, такие, как Гете, которому эта доктрина совсем не подошла10, и ФРИДРИХ ХЕЙНРИХ ЯКОБИ, который один смог заполнить философский промежуток между догматизмом и критицизмом, считали второстепенные идеи главными.
Но тот, кто постигнет истинную, простую основную идею этой философии с полной интеллектуальной преданностью, кто ухватится за самую ее сердцевину, придет к убеждению: «Ее принципы останутся непреложными; ее ошибки немногочисленны по сравнению с ее истинами». Так она и стоит там в своем чистом, возвышенном величии, вечный памятник чести человеческого духа».
Но если мы открыто смотрим на истины этого учения, мы не должны, с другой стороны, быть слепыми к его особенностям и ошибкам.
Прежде всего, естественным следствием его глубокой схоластической эрудиции было то, что КАНТ облек свою чистую, подлинную истину в массу несущественной внешней работы; Тот избыток пестрой латинской, греческой и латино-греческой терминологии, которую он располагает со строгим усердием и чувством порядка, даже с чопорным педантизмом, венчает прочную структуру его мысли, как завитушки рококо, из которых то и дело выглядывает напудренный и напомаженный Magister. Именно на эту педантичную формульно-словесную начинку Хейне (который, кстати, в полемике обычно проявляет себя как gamin) с должным тактом обрушивается в стихах:
Но эта внешняя работа безвредна. Кантианцы, в старом смысле слова, видели в ней главное и украшали ею свои довольно незначительные работы, полагая, что тем самым они проявляют себя как истинные ученики Мастера. Перед свежим дыханием живого духа эта шелуха давно исчезла. С другой стороны, по той же причине возникло нечто гораздо более тревожное: Из догматизма была привнесена ложная концепция, точнее, не концепция, которая не только искажает и фальсифицирует учение самого Канта, но и виновата во всех бедах, которые причинили его преемники. Он наследуется вплоть до третьего и четвертого поколения; он способствовал тому, что философия Канта была так быстро подавлена, что ее наполовину сочли устаревшей, что истинность этого учения все еще рассматривается через граненые и цветные стекла, даже если, подобно ШОПЕНГАУЭРУ, их выдают за звездные линзы. Именно он, и только его критика будет предметом данного труда.