Степень проникновения философских начинаний, особенно исследований Канта, во все, даже военные, круги в то время. Исследования Канта проникли во все, даже военные круги, о чем красноречиво свидетельствует заключительный отрывок письма Кёрнера (от 27 апреля 1795 года). «Ваши эстетические письма, как он пишет, чрезвычайно вдохновили его (майора фон Функа 86на философию, и он немедленно приказал Тилеману 87дать ему все, что у него есть из трудов Канта, Фихте и Рейнгольда в его полевом снаряжении». Должно быть, Канту было приятно узнать, что его также почитают и изучают среди гусар на Рейне. Причем двумя офицерами, которые значительно преуспели в своей области». Да, идеи Канта даже изображались художниками на аллегорических картинах.88
4 мая 1795 года Шиллер писал своему другу Кёрнеру, что он намеренно послал свою «Элементарную философию» заранее в эстетических письмах, «чтобы иметь возможность вернуться к ней позже в отдельных замечаниях». Таким образом, он надеется «не оставить ни одного важного предложения из первых двух и трех родов необсужденным в течение нескольких лет». В могучем порыве своей вновь пробудившейся поэтической продуктивной силы не знаем, радоваться ли этому больше или сокрушаться, он не успел этого сделать. Вместо этого из-под его пера вышли только два эстетических произведения, первое из которых более свободная переработка «Vom Erhabenen», уже упоминавшаяся выше (с. 248) под названием:
Ueber das Erhabene («О возвышенном»), в котором развивается основная идея (с. 314) о том, что «к прекрасному следует добавить возвышенное», чтобы эстетическое воспитание стало полным целым. Поскольку в этом отношении она уже показывает свою связь с мыслью Канта, она даже напоминает нам Канта в своих выражениях, например, когда говорится об «утонченной чувственности», что «в соблазнительной оболочке духовного прекрасного» она способна отравить святость максим «у их источника». 89Однако даже в нем, говоря словами Гумбольдта, «один и тот же способ представления возвращается снова и снова в различных обличьях и многообразных применениях»,90 так что мы можем почувствовать, что нам нет необходимости углубляться в него.
То же самое относится и к единственному оставшемуся эстетическому трактату Шиллера Ueber naive und sentimentalische Dichtung, который появился в «Horen» в конце 1795 и начале 1796 года, почти в еще большей степени. Ибо это сочинение, которое Розенкранц называет «поэтикой в соответствии с принципами Кантовой критики силы суждения», в целом слишком далеко от нашей темы. Поэтому мы даже не вдаемся в знаменитое сравнение идеалиста и реалиста (S. 268 281) с их реальными или предполагаемыми личными аллюзиями, по крайней мере, здесь, или в объяснение наивного, которое прямо связано с Кантом, а ограничимся тем, что выделим суждение поэта о характере и философской профессии Канта, которое содержится в начале трактата. «Тот, кто научился восхищаться автором (sc. Критики эстетической силы суждения) только как великим мыслителем, будет рад найти здесь (sc. в главе об интеллектуальном интересе к красоте) след его сердца и убедиться благодаря этому открытию в высокой философской профессии этого человека (которая требует обоих качеств вместе взятых)» (S. 168 note).
Как мы уже видели (стр. 256), последний трактат был призван дать Шиллеру «мост, так сказать, к поэтическому творчеству», от которого он полностью отказался в течение нескольких лет. Таким образом, мы вступаем в последний период, почти точно в последнее десятилетие жизни поэта, который характеризуется его отказом от философских занятий и возвращением к поэзии, очевидно, под влиянием Гете. Следующий период, то есть примерно вторая половина 1795 года, в которую были написаны его последние эстетические сочинения, образует своего рода переходный период. Как мы уже видели, 5 мая 1795 года он все еще обсуждал многие философские вопросы и заявил, что философские занятия гораздо предпочтительнее исторических. «Философские занятия не требуют стольких заученных приготовлений, делают ум более здоровым и доставляют бесконечно больше удовольствия». С другой стороны, со второй половины года появляется больше признаков поэтической деятельности (ср. письма к Кёрнеру от 3 авг., 17 авг., 11 сент.).
На самом деле, как он пишет 3 августа, он еще не пустился «в широкое море» поэзии, а «плывет по берегу философии». Это время появления так называемых философских поэм, той благородной поэзии мысли, которая дала высшим философским идеям воплощение в плавучем, возвышенном языке и блестящем ритме, равных которому не было со времен Платона. Как бы ни была восхитительна задача философского рассмотрения этих наиболее зрелых цветов гения Шиллера вместе с более ранними стихотворениями, мы слишком высокого мнения о нем, чтобы заниматься таким предметом вскользь. Друзья (Гете, Кёрнер, Гумбольдт, Гердер) испытывали сильнейший восторг и восхищение философско-поэтической двойственностью Шиллера. Так, Гете писал о последнем моменте, который должен интересовать нас более подробно при описании философского хода развития Шиллера: «Твои стихи. теперь такие, какими я надеялся увидеть их у Вас раньше. Эта странная смесь созерцания и абстракции, присущая вашей натуре, теперь проявляет себя в совершенном равновесии". (6 октября 1795 г.), а Кёрнер почти в то же время нашел друга в «философской оде» с ее «великолепием воображения, языка, построения стиха» и соединением «философского и поэтического энтузиазма» «уникальным» (14 и 27 сентября). Гумбольдт, однако, выразил свой величайший восторг, сказав, что он «никогда не находил порождение гения столь чисто раскрытым», как в мы хотели бы сказать самом философском из этих стихотворений «Идеал и жизнь»91, в котором выражена «высочайшая зрелость» гения и одновременно «верное отражение» натуры Шиллера (21 августа 1795 г.).
В одном из предыдущих писем (от 4 августа) он уже дал прекрасный психологический анализ последнего: «Оба столь различных направления (поэзия и философия) проистекают в вас из одного источника; и характерная особенность вашего духа состоит именно в том, что он обладает обоими, но также и в том, что он совершенно не может обладать одним только То, что иначе так совершенно отделяет поэта и философа друг от друга, великое различие между истиной действительности, полной индивидуальности, и истиной идеи, простой необходимостью ловкости: это различие как бы упразднено для тебя, и я не могу объяснить его себе иначе, как из такой полноты духовной силы, что она от недостатка сущности в действительности возвращается к идее и от бедности идеи к действительности.» 92 Сам Шиллер, естественно, чувствовал себя очень довольным и приподнятым восторженным одобрением таких знатоков. В его ответе Гете (от 16 октября) есть интересное самоосуждение. Он признает, что этот жанр поэзии очень утомителен для ума, «ибо если философ может дать отдых своему воображению, а поэт своей силе абстракции, то я, занимаясь этим видом творчества, должен всегда держать эти две силы в равном напряжении, и только благодаря вечному движению внутри меня я могу соединить эти два разнородных элемента в некое решение». В одиночестве он не жалеет о годах, потраченных им на философское прояснение и развитие. «В этом я теперь убедился на собственном опыте: только строгая определенность мысли помогает легкости. В противном случае я верил в обратное и боялся твердости и жесткости. Теперь я действительно рад, что не позволил себе соблазна вступить на кисельный путь, который я часто считал губительным для поэтизирующего воображения.»