Слушай, сказал он. А не хочешь гешефтик один? Парк знаешь местный?
Ну.
Там в парке пруд. Надо оттуда всего белого амура достать. А то он лотосы жрет.
Да как ты его достанешь? Там его тонны. Да и не пустят, ответил Петр Гурамович.
Но незнакомец, не слушая, продолжал.
Еще рыбаков местных надо оттуда шугануть. Ружье вон есть у тебя. Лазят по ночам. Форель тягают. А форель для лотосов хорошо. Если ты всего белого амура выловишь, малька форель пожрет и будет у меня весь пруд в лотосах.
Что значит у тебя?
Купил я его. Месяц назад. Себе на юбилей.
Пруд???
Парк.
Не понял. А ты кто? Олигарх?
Можно и так сказать.
Петр Гурамович уставился на шершавое лицо незнакомого старика. В его стриженой бороде запуталась изломанная рачья ножка.
И на хера тебе наш пруд, если ты олигарх? посмеиваясь, спросил Петр Гурамович.
Говорю же птички, цветочки. Лотосы. На Рублевке они не растут. А в Италию меня больше не пускают. Под санкциями я. Че, ты думаешь, я здесь торчу на лодке этой? Больше не пускают никуда. Тю-тю.
Петр Гурамович дернулся, подскочил, но снова недоверчиво посмотрел на тромбофлебитные узлы и стоптанные мокасины старика и сел обратно на лавочку.
Хорош дуру гнать.
Во дает. Не хочешь, не верь.
А че ты здесь делаешь, на лавочке, если это твоя яхта? все еще не веря, спросил Петр Гурамович.
Да жду, пока они угомонятся. Дочка с друзьями гуляет. Я им мешаю, они мне. Говорю же тупая, как паровоз.
Охрана где тогда твоя? вдруг сообразил Петр Гурамович, прижимая к себе мешок с обрезом.
А на кой ляд мне охрана? Стукачи одни. Все, кому я мешал, уже лет двадцать никому не мешают, усмехнулся незнакомец и отхлебнул из бутылки граппы.
Подожди. Как звать тебя?
Миша. Миша Врубель.
Петр Гурамович резко встал, покачнулся и вцепился в мешок с обрезом так, что белые полукруги под его черными ногтями побелели еще сильнее.
В висках застучал зэковский поезд, везущий Петра Гурамовича по этапу на Дальний Восток. Сквозь устричный ветер Имеретинки пахнуло капустной баландой. И этот запах, и этот стук вдруг показались не страшными, а долгожданными.
Петр Гурамович хватанул ртом побольше воздуха, как пойманный белый амур, и стал крутить головой, ища поддержки у винограда, у пассифлоры, хоть бы даже у ночной красавицы. Но бетонные челюсти терминала были голы, как обглоданная голова тупорылой акулы маленькой, злой, единственной в Черном море акулы, и только шептались бледные лопасти усаженных в кадки бананов да жались друг к другу их недоношенные плоды, обреченные на ежегодное мертворождение в этом климате, притворяющемся субтропиками.
Полтинник буду в месяц тебе платить. А беламура сколько поймаешь весь твой. Хочешь, вяль его, хочешь копти, сказал Майкл Врубель, продолжая разглядывать огоньки парусников, изредка выныривающие из черноты горизонта.
* * *
Ближе к осени черепахи стали чаще выползать на островок у южной стороны пруда, карабкаться на валуны, падать с них, вызывая хохот поредевшей толпы отдыхающих. Работники в желтых жилетах делали стрижку заросшим за лето изгородям фейхоа. Уцелевшие эвкалипты клонили к траве свои вечнозеленые гривы, как будто все еще горевали по убитому соплеменнику.
На входе в парк, в будке с кондиционером, сидела новая контролерша, беззубая, с синевой под глазами, работники говорили, что ее взяли по блату, по протекции отца, который смертельно невзлюбил предыдущую контролершу Марину. Эта новая контролерша отпугивала бы посетителей, если бы не производила странное впечатление абсолютно счастливого человека.
К будке подошел старик в подвернутых летних брюках, из-под которых были видны страшные тромбофлебитные узлы.
Смотри мне, без билетов никого не пропускай! крикнул старик в будку. Шляются тут кто попало. А парк платный.
Ты же сам без билета, весело подмигнула из будки Натка.
Поумничай мне, проворчал старик.
К октябрю работники и посетители парка уже привыкли к этому злому лохматому старику, сидящему с новым спиннингом у пруда, вечно что-то бормочущему. Он ловил только белых амуров, уходил, прижимая к сердцу ведро с губастыми рыбинами, а по ночам рыскал по всей бамбуковой роще со своим древним обрезом, гонял рыбаков и, кажется, стал даже меньше хромать.
Кто отваживался подойти к нему ближе, слышал, что лохматый старик бормочет себе под нос «Отче наш».
На пруду вдоль всей кромки воды триумфально сияли лотосы, похожие издалека на сотни океанических яхт.
Вистерия
Когда Вадик купил Веронике этот дворец, она расплакалась.
Солнечной стороной обрываясь над морем, дорога к дворцу петляла по склону вечнозеленых самшитов, ныряла в гербовые ворота и ящеричным хвостом обвивала фонтан, за которым таился в мимозах единственный в Сочи настоящий дореволюционный дворец.
Век назад архитектор-итальянец вписал его в склоны и выступы самшитового утеса так филигранно, будто дворец вырос здесь сам, повинуясь движению молодой горной породы, частым смерчам, причудливо остановившимся камнепадам. Призрачные балюстрады нависали над цельнотканым полотном моря и неба, и в этой струящейся синеве горизонт растворялся бесшовно так, что впечатлительные отдыхающие без устали фотографировали единственную на земле по-настоящему бесконечную даль: ведь там, где нет горизонта, нет никакого конца.
Эту точную копию одного из знаменитых итальянских приморских палаццо выпросила у царского генерала его жена то ли княжна, то ли княгиня за пять лет до того, как все трое и она, и генерал, и царь сгинули в смерче гражданской войны (дворец потом так и назвали «Красный смерч», разместив в нем сначала базу отдыха НКВД, а потом интернат для трудных подростков) и за сто лет до того, как Вероника, увидев дворец на персональной экскурсии, представила себя на этих каменных лестницах в белом платье со шлейфом и выпросила его у Вадика.
Первое время Вероника любила выйти утром на верхнюю террасу в шелковом пеньюаре, прищурить глаза, пытаясь поймать исчезающую в утренней дымке нитку игривого горизонта, который то появлялся, то снова рассасывался в синеве. В такие моменты она и сама чувствовала себя то ли княжной, то ли княгиней, ей хотелось уметь играть на рояле и говорить по-французски или хотя бы знать, в чем разница между княжной и княгиней.
Когда Вадик купил дворец, его как раз назначили управлять развитием чего-то не очень понятного Веронике, каких-то новых курортных кластеров в рамках очередной госпрограммы, и они стали жить неделями в Сочи, а в этом году застряли тут на всю зиму.
Январь Вероника пережила на кураже вечеринок в Красной Поляне, подарков, лыж, казино, фейерверков, розового рюинара со льдом, но, когда все разъехались и мимоза покрылась первым желтым пушком, оттаявшая тоска начала подтапливать все девять спален дворца и рюинар больно колол язык.
В тот день, как всегда, торжественные кипарисы отражались в металле темно-зеленого кабриолета, припаркованного у фонтана так давно, что даже плитка под ним стала другого цвета.
Вадик мягко стукнул по крыше кабриолета костяшками пальцев.
Вот он, красавец мой. Ни разу не надеванный, сообщил Вадик фонтану и сел на заднее сиденье своего служебного майбаха. Сзади пристроился джип охраны.
Вадик делал так каждое утро стучал пухленькими костяшками по крыше кабриолета и с гордостью говорил: «Ни разу не надеванный».
Обычно Вероника сопровождала привычные шутки мужа выученной аристократической улыбкой слегка растягивая и одновременно сжимая губы, подколотые совсем чуть-чуть, тоже очень аристократически. Но сегодня она вдруг сказала Сусанне, выбежавшей отдать хозяину два забытых айфона: