Настоящее начало отходить, проваливаться куда-то за волнорез, в синеву.
И вдруг оно яростно ворвалось назад со стороны марины послышался оглушительный рев дискотеки. Петр Гурамович подскочил и сразу понял, что это оно, металлическое одоробло, морское чудовище разинуло свою пасть и рявкает на Петра Гурамовича и на его почти уже сожранную всеми этими одороблами Имеретинку, что оно, это чудовище, только что отгрызло у Петра Гурамовича последнее, что у него оставалось, его сны.
Мгновенно внутри у Петра Гурамовича раскрылась зловонная бездна, и в этот раз он не смог удержаться на краю. Шатаясь, он дохромал до шкафа, вынул оттуда старый обрез, зарядил его, сунул в карман патроны, прицелился в окно и вышел на улицу.
Рузанна, сидя одна у стола, продолжала разглядывать чашку Петра Гурамовича.
Черный паук! громко сказала она и схватила себя под левую грудь, думая, что там находится сердце. Ты видишь? спросила Рузанна занавеску. А я вижу!
По кафелю зашлепали шаги, и во двор вошел Петр Гурамович с обрезом. Рузанна молча уставилась на него.
Руз, громко сказал Петр Гурамович, дай мне пакет такой большой, черный, который для мусора у вас.
Рузанна молча достала мешок для мусора из шкафа уличной кухни.
Пойду, успокою этих музыкантов, сказал Петр Гурамович.
Он сам до конца не понимал, хочет ли, чтобы Рузанна его остановила, или не хочет.
Потому что мое кофе никогда не врет, обреченно сказала Рузанна и закрыла за ним калитку.
Музыка грохотала над всеми проулками, ведущими к морю. Проулки были черны, слепы, и только болталась лампочка над вывеской «Гостиница Русо туристо», про которую Натка как-то сказала: «Опять армяне соревнуются, кто тупее свою гостиницу назовет». Но постепенно в этом реве и темноте начали оживать калитки, заборы, спины Рузанн над столитровыми чанами, деревья с еще зелеными, но уже увесистыми котелками хурмы и Петр Гурамович, хромая к марине, давился ночной одышкой старых проулков и, давясь, чувствовал их поддержку, их одобрение. Портулак перед ним расстилался красной дорожкой, в кипарисах ухали овации филинов. «Давай, давай, за всех нас!» кричали ему немые рты цветов пассифлоры, похожие на ядовитых медуз, полные фиолетовых жал.
Одна только равнодушная ко всему ночная красавица, разлепив свои красные веки, валялась под каждым забором, как Натка.
Ни один человек не встретился на пути Петру Гурамовичу, никто не заметил его обрез, завернутый в Рузаннин черный мешок, никто не остановил.
Выйдя к терминалу марины, он остановился сам перевести дыхание. Белая яхта торчала созревшим фурункулом на спине уснувшего моря.
Музыка стихла, сменилась веселыми вскриками, дребезгом вечеринки. Петр Гурамович заметил, что гости мелькают на палубе, как перепелки в траве, и стал машинально прицеливаться. Поискал глазами, где бы ему присесть, чтобы понять, сколько у него патронов, и решить, как именно следует пострелять обитателей одоробла: с берега или пробраться в самую пасть.
На единственной лавочке сидел одутловатый старик в мятой льняной рубашке, шортах и стоптанных мокасинах. В отсветах яхты Петр Гурамович заметил, что ноги его покрыты узорами тромбофлебита.
Лицо старика удивило Петра Гурамовича оно было похоже на рачий панцирь, багровое, шершавое, с выпуклыми буграми.
Старик неподвижно смотрел на маяк, что-то перебирая руками.
Печатает, разозлился Петр Гурамович. Сами понаехали и айфонов своих понавезли.
Петр Гурамович внимательнее посмотрел на руки шершавого старика и от неожиданности сильнее припал на левую ногу: сидящий на лавочке вовсе не печатал в айфоне, а чистил рачий хвост. Перед его ногами стояло пластиковое ведро с коричневатым бульоном, в котором посверкивали красные рачьи хребты, а рядом росла гора изжеванных панцирей. То, как ловко старик отгибал острые хвостовые углы, ломая белое рачье подбрюшье, сразу вызвало уважение Петра Гурамовича, достаточное, чтобы заговорить с незнакомцем.
Чего мусоришь? спросил Петр Гурамович, кивая на гору панцирей.
Уберут, спокойно ответил незнакомец.
Неправильно ешь. Желудок не вынимаешь. Когда желудок не вынимаешь печень горчит.
Знаю, батя учил, не удивившись, ответил незнакомец. Лень.
Петр Гурамович, подумав, присел на лавочку. Перед тем как броситься в смрадную пасть, надо было передохнуть.
Незнакомый старик молча подвинул коленом ведро с раками к Петру Гурамовичу мол, угощайся. Петр Гурамович покосился, подвинул ведро обратно, но тут ему подмигнул черный алмаз укропного семени, прилипший к багровому панцирю, Петр Гурамович не удержался, хмыкнул и сунул руку в остывший бульон, нащупывая широкий хвост икряной рачицы.
Отдыхающий? спросил Петр Гурамович, аккуратно отделяя верхний панцирь так, чтобы сохранить в нем глоток укропного сока.
Можно и так сказать.
Петр Гурамович крепче зажал локтем свой мусорный мешок с обрезом, слегка удивляясь, что незнакомец не обращает на него внимания. Впрочем, было темно.
У нас вас бздыхами называют, с вызовом сообщил Петр Гурамович.
Незнакомец хмыкнул скорее весело, чем обиженно.
Я бы уже в люле храпел, как будто оправдываясь, сказал незнакомец. Дочка никак не угомонится. Тупая, как паровоз.
А че цацкаешься с ней, если тупая?
Другой нет.
Петр Гурамович тоже хмыкнул.
У меня у самого ноги больные, сказал Петр Гурамович, кивая на фиолетовые узлы на ногах незнакомца, похожие на созревшие ягоды терна вестники неминуемой осени. На зоне застудил, специально громко и четко сказал Петр Гурамович и почти нарочно выдвинул свой обрез, продолжая удивляться тому, что старик не удивляется.
Тебе семьсят есть? спросил незнакомец.
Через месяц.
А мне месяц назад.
Незнакомец достал из-под лавочки бутылку, и Петр Гурамович только сейчас заметил, что он пьян.
Давай отметим, что ли? предложил незнакомец.
А что у тебя? Чача?
Можно и так сказать.
С яхты снова рвануло музыкой.
И че они там поют? Ты понимаешь? спросил незнакомец, перекрикивая песню.
Нет.
«Папа, не жди дома, я уже пьяна». Что это значит, ты понимаешь?
Это значит, что папа ее дома ждет, а она пьяная, сука.
И что? Об этом надо петь? О чем мы раньше пели. Помнишь?
Петр Гурамович задумался. Незнакомец затянул:
О, море, море к ветреным скалам Как дальше?
Преданным, а не ветреным.
Ты ненадолго подаришь прибой, затянули старик и Петр Гурамович вместе.
Подул ветерок, и пальмы удостоили двух стариков презрительным полукивком.
Постреляю я их всех, вдруг сказал Петр Гурамович, кивая на яхту.
Всех не постреляешь, спокойно ответил незнакомец.
Сколько патронов хватит столько расстреляю.
Петр Гурамович поднялся с лавочки, сначала нагнувшись, уперев руки в колени, чтобы не вставать резко, чтобы не закружилась голова.
Я тоже сидел, сказал незнакомец, продолжая смотреть на маяк.
За что?
Ни за что. А ты?
За то же самое.
Скажи, у вас водятся колибри? Я сегодня, кажется, видел, вдруг спросил незнакомец.
Нет. Это бражник. Бабочка такая. Вы, бздыхи, все время их с колибрями путаете.
Я так и думал. Не могут у вас водиться колибри.
А на кой тебе колибри?
Да нет, просто. Я на старости лет природу полюбил. Птички, цветочки.
Петр Гурамович, сам не зная зачем, снова присел к незнакомцу.
У меня сегодня ночью эвкалипт молнией убило, глухо сказал Петр Гурамович.
Земля пухом, ответил незнакомец и поднял рюмку, не чокаясь.
Молча выпили за упокой души эвкалипта.
А у меня какой-то белый амур все лотосы пожрал, с досадой сказал незнакомец.
Это он может! усмехнулся Петр Гурамович.
Знаешь белого амура?
Знаю? Никто так беламура не знает, как я!
Незнакомец первый раз внимательного оглядел крепкую фигуру Петра Гурамовича.