Они меня почти не слушаются, пожаловалась Хезер, в третий раз постучав пальцем по дверце клетки, чтобы загнать канарейку.
В Гардарике должен быть чародей, который этим занимается. Либо снова зачарует этих, либо новых купим если будет на что.
Я к этим привыкла, вздохнула она. Канарейка наконец вернулась в клетку.
Это птицы, Хезер. У них мозгов ровно столько, чтобы в деревья не врезаться.
Много ты видел людей умнее моих канареечек?
Штефан, усмехнувшись, поднял руки. Возразить было нечего.
Ты по-гардарски хорошо говоришь? сменила она тему.
Поманила единственную красную канарейку и быстро захлопнула дверцу, чтобы не вылетели остальные.
Вообще не говорю. Ну так, дорогу могу спросить. Томас говорил. Он тебя разве не научил?
Нет то есть научил, я дорогу могу спросить. И текст выступления помню, но как мы будем новых гимнастов искать? Как это у тебя делается?
Вижу кого-то, кто может стоя ухо почесать пяткой, показываю ему сначала деньги, потом антрепренерский значок, задумчиво сказал он, провожая взглядом скрывшуюся в темноте птичку.
Удивительно, как цирк вообще выжил, фыркнула Хезер, садясь рядом. Плохо тебе?
Нормально, соврал Штефан, чувствуя присохшую к гортани горечь выпитого утром кофе. На берегу будет совсем замечательно.
Завтра должны приплыть, сочувственно отозвалась Хезер. Штефан только прикрыл глаза.
Они слишком долго были вместе, заменяя друг другу братьев и сестер, родителей, любовников и друзей. У него было немало других женщин, у нее других мужчин (женщины, насколько он знал, тоже бывали), но они всегда были друг у друга. И он только ей прощал эти жалостливые интонации.
Если никакой дряни до конца пути не случится съем свой значок и гимнастам будет нечего показывать, мрачно предрек Штефан.
Ну, тогда тебя будут ждать не лучшие несколько дней, полных раздумий и покаяния.
Канарейка села на юбку Хезер, прямо в центр красной клетки. Красная птичка раскинула крылья в красном квадрате мгновенный кадр, идеально симметричный и неуловимый. В следующую секунду канарейка исчезла в полумраке.
В такие моменты Штефан жалел, что так и не научился рисовать или фотографировать. Томас умел воспроизводить такие моменты иным способом.
Хоть Томас и звал себя фокусником, Штефан всегда считал его художником. Бедным, непризнанным, с вечным недостатком красок и холстов. «Вереск» приносил прибыль, тут же тратившуюся на костюмы, оборудование и зарплаты артистам, но этого всегда было недостаточно. Таланту Томаса было тесно в этих прибылях.
Пять лет назад, в Рингбурге, Штефан впервые выбил им место в официальной программе большого государственного праздника. Несмотря на то, что представление начиналось с череды неудобств и унижений, Штефан считал его лучшим в истории «Вереска».
Началось с того, что ему так и не удалось получить разрешение выступать перед кайзером, праздновавшим десятилетие правления.
Потом ему выделили для выступления зал в Ан дер Мархальф, втором по величине столичном театре. Штефан целых десять секунд радовался, хотя разница между театральной сценой и цирковой ареной сулила неудобства. А потом вспомнил, что первый по величине столичный театр сгорел неделю назад. Главный зал загорелся прямо посреди спектакля. Рабочие только повесили новый занавес, их торопили, чтобы успеть к началу празднеств. Занавес не успели пропитать составом от возгорания. Конечно, газовый фонарь упал именно в этот раз, и именно на край занавеса.
Театры по всему Кайзерстату стали закрывать на реконструкции и инспекции. Ан дер Мархальф еще не прошел проверок, но им разрешили выступать. Но люди боялись не прошедших сертификацию зданий, и на полный зал можно было не рассчитывать. Штефан тогда носился по городу с охапками бумаг, охрип от бесконечных переговоров и скандалов, дважды сам себе делал уколы снотворного, после того как простоял в очереди почти пятнадцать часов. Стоило начать засыпать, как ему казалось, что он потерял место.
А Томас в это время придумывал, как расположить снаряды для гимнастов, как сделать так, чтобы в местном освещении не блестели лески, испытывал светящиеся составы и требовал у полуживого Штефана нового костюмера.
Новый мастер мороков, чародей Ник Блау, страдал больше всех. Мальчишка так радовался, что смог получить лицензию, хоть и оказался непригодным к армейской службе. Томас быстро доказал, что цирк бывает хуже любой казармы.
И все же главным в его представлениях всегда были именно моменты, обыденные и доведенные до абсурда. Томас рассказывал, что однажды в темном зале увидел девушку в белом платье и черной ленточкой на шее. Ему показалось, что ее голова парит в паре сантиметров от шеи. Кто угодно бы забыл.
Но спустя месяцы Хезер вышла на сцену Ан дер Мархальф в белоснежном сюртуке, таком же, как носили палачи, в белых перчатках и черном воротнике. Обезглавленная женщина, сама Смерть, прирученная смехом, вела представление и позволяла смеяться над собой. Томас был уверен, что это возможно. Что в этом и есть смысл искусства.
Ник Блау был слабым чародеем, и не смог бы заставить даже небольшой зал видеть что-то, недоступное другим. Томас умел использовать все, что есть Нику достаточно заставить гимнастов видеть снаряды, скрытые от других темнотой и черной краской. Именно «Вереск» первым превратил выступление гимнастов в ничем не скованный полет.
Томас лгал непосредственно, почти по-детски подсвечивал одно, прятал другое, добавлял совсем немного колдовства. Играл с пространством, светом и пунктирными линиями, заставляя арену становиться на дыбы, а потом течь ртутью прямо к носкам ботинок зрителей в первом ряду.
А когда не было денег и помещений, Томас мог сесть на край полутемной сцены или вовсе площадных подмостков почти всегда это был городской эшафот свести запястья и раскрыть ладони. Иногда между ними вырастал цветок. Иногда птица. Зависело от того, что оставалось в реквизите.
Это был его любимый фокус.
Ты долго на юбку мою будешь пялиться?
Я на канарейку Томаса вспоминал, признался Штефан. Как думаешь, он вернется?
Нет, покачала головой Хезер. Не вернется. Я гадала. И без карт мы же все знаем, что операция его матери не поможет.
Но ведь это значит, что он сможет вернуться! упрямо повторил он.
Ах, Штефан, Хезер смотрела с укором. Она всегда смотрела с укором, когда разговор заходил о родителях. Это мне можно быть такой циничной, ты-то куда?
Штефан фыркнул. Хезер была одной из немногих детей в приюте, кого подкинули на порог, но о чьих родителях было известно. Молодая дочь владельца парфюмерной лавки сбежала из дома с Идущими. Через полгода ее вернули, еще через полгода она родила, и, по настоянию отца, оставила ребенка у приюта. Она ходила навещать Хезер в первые четыре года, и, кажется, даже давала ей какое-то имя. Его Хезер так и не смогла вспомнить. Но была уверена, что мать вот-вот заберет ее. Научившись говорить, изводила ее разговорами о том, как им будет чудесно жить вместе.
Однажды мать не пришла в назначенный день. Наставница сообщила, что она повесилась прямо на складе.
«Чего они добивались? Чтобы мы перестали чувствовать? Почему нельзя было соврать?!» каждый раз возмущалась Хезер.
Как только Штефан собрался предложить загнать птицу в клетку и выйти на палубу отвлечься, сверху раздался скрип открытого люка, и канарейка метнулась к свету.
Вот дерьмо! расстроенно воскликнула Хезер, бросаясь к лестнице.
И тут же сделала шаг назад. Люк закрылся с таким же скрипом, и трюм снова погрузился в полумрак.
Готфрид стоял на лестнице, одной рукой прижимая к себе что-то завернутое в ткань, а другую протягивая Хезер. Канарейка повисла над его ладонью, медленно опуская крылья, будто увязнув в густом киселе.