Свежим августовским предрассветным утром 1807 года поручик Михаил Фонвизин с подорожной по личной надобности трясся в бричке по старому Московскому тракту в направлении на Боровск. Он находился ещё под впечатлением проводов и всевозможных напутствий, которыми его нагрузили в родительском доме в Староконюшенном переулке Москвы. Осталась позади Калужская застава. Ещё сохранявшаяся ночная прохлада понудила его закутаться в плащ и надвинуть форменную фуражку до самых бровей. А в голове всё звучал голос матушки Екатерины Михайловны просившей его непременно поцеловать за неё маленькую Наташу.
Это не ребёнок, говорила она при этом, это чудо из чудес.
Михаил скептически улыбнулся.
Пара холёных лошадей легко катила бричку. Экипаж мягко, усыпляюще покачивался на рессорах и кучер на козлах подрёмывал, иногда встряхиваясь и украдкой оглядываясь через плечо на барина. Но тот ничего не замечал, поскольку вскоре и сам задремал.
Слева солнце поднималось всё выше. Михаил проснулся от душного жара, излучаемого кожаным верхом брички. Он спешно откинул его и с наслаждением обратил лицо к ветерку, несущему с ближних лугов запах травы, ещё не просохшей от ночной росы. Иногда дорога пересекала поля пшеницы или жита и тогда склонённые под собственной тяжестью колосья касались колёс экипажа. На жнивье дремали суслоны с нахлобученными на них снопами, похожие издали на дородных деревенских баб. Но в основном дорога вилась среди лесов и, казалось, деревья по сторонам дороги прислушиваются к звукам, доносящимся от брички. Они зачастую подступали так близко к экипажу, что ветками касались его.
Возница обернулся.
Барин, сказал он, места здесь, похоже, самые разбойные. Хорошо бы пистолеты держать наготове.
Бог милует, спокойно отозвался поручик.
В лесной глуши едва удалось разминуться со встречной почтовой каретой.
От этих дебрей, от упругого воздуха родных полей на душе у Михаила стало так хорошо, так спокойно и благостно, что ему захотелось чего-то эмоционально возвышенного, и он обратился к кучеру:
Григорий!
Чего, барин? спросил тот, обернувшись.
Спой что-нибудь. Будь любезен.
А чего спеть-то?
Что-нибудь широкое, как долина, по которой мы едем.
Григорий взглядом окинул окрестности, задержал взор на синеющем вдали слева от дороги окском плёсе, заломил шапку на затылок и затянул:
Уж как пал туман на синё море,
А злодейка-тоска в ретиво сердце;
Не сходить туману с синя моря.
Уж не выйти кручине из сердца вон.
Не звезда блестит далече в чистом поле.
Курится огонёчек малешенек:
У огонёчка разостлан шелковый ковёр,
На коврике лежит удал добрый молодец,
Прижимает белым платом рану смертную,
Унимает молодецкую кровь горячую
Голос певца к концу песни поднялся до трагических высот и вдруг дрогнул. Замолчав, Григорий склонил голову и вытер рукавом глаза.
Ты, кажется, прослезился, Григорий? участливо спросил поручик.
Извиняй, барин, отвечал кучер, уж больно жалостливая песня. Не могу удержаться. Как начну играть её, обязательно слеза прошибёт.
К вечеру добрались до деревни Фоминская, и заночевали на постоялом дворе.
На пятый день, в вечерних сумерках, оставив позади Малоярославец, Калугу и Белёв, поручик Фонвизин, прибыл в Богородицкое. На востоке, куда было обращено широкое крыльцо барского дома, уже зажглись первые, самые яркие звёзды. Окна тоже светились. На лай собак вышел слуга с фонарём в одной руке и с палкой в другой. Он не успел открыть рот, как поручик, приблизившись к крыльцу, заговорил первым:
Здравствуй, любезный! Доложи барину, что де прибыл Михаил Фонвизин.
Слуга поднял фонарь, присмотрелся и, не сказав ни слова, скрылся за дверью.
Через минуту дверь распахнулась, и сразу послышалось радостное:
Мишель! Что ж ты там стоишь? Боже, какой дорогой гость!
Поручик взбежал по ступеням, и Дмитрий Акимович в наспех накинутом на плечи шёлковом шлафроке тотчас крепко обнял его.
Проделавшего долгую и нелёгкую дорогу, гостя не стали мучить расспросами и после чая уложили спать.
Утром его разбудил детский лепет. Он открыл глаза и увидел крошечную девочку в розовом кружевном платьице, играющую серебряной кистью темляка, на эфесе шпаги. Оружие стояло прислонённым к стулу, на спинке которого висел мундир. Ребёнок, похоже, разговаривал с кистью, словно с котёнком. Слов разобрать Михаил не мог, потому что девочка заметно картавила. Оставив кисть, она заинтересовалась прикреплённым к эфесу орденом Святой Анны. Видимо её привлёк яркий финифтевый крест на золотистом поле. Она, наверное, приняла орден за яркую игрушку и попыталась завладеть ею. Но тут конец ножен скользнул по полу и шпага со стуком упала. Девочка испуганно убежала, и из соседней комнаты послышался плачь. Михаил приподнялся и прислушался. Женщина с укором сказала кому-то:
Что ж ты, Мотя, за ребёнком не смотришь! Как же ты её упустила?
Михаил узнал голос своей двоюродной сестры хозяйки дома.
Простите, барыня, ради бога, отвечала кормилица, я на минуточку отвернулась, а её уже нет. Такая егоза Ну, не плачь, Наташенька. Кто тебя напугал? Пальчиком показывает. Там кто-то, да? Не бойся, маленькая. Это твой дядя Михаил Александрович. Он добрый. Маленьких девочек не обижает. Пойдём в детскую, пойдём.
Во время завтрака Дмитрий Акимович, спросив извинения у гостя, сообщил, что вынужден сейчас же ехать в Болхов, чтобы присутствовать в дворянском собрании, и что не может не ехать потому, что уже более года является уездным предводителем дворянства.
За завтраком Мишель, как иногда называли его хозяева усадьбы, был занят не столько едой, сколько ответами на многочисленные вопросы Марии Павловны о московской родне, о новых веяниях моды и кто на ком женился в последний год.
После завтрака Михаил удалился в библиотеку и углубился в изучение её содержимого. Внимание его привлёк довольно увесистый том. Книга была издана на французском. На титульном листе Михаил прочёл: «Шарль Луи де Секонда, барон Ля Брэд и де Монтескьё. О духе законов». Автор был ему совершенно неизвестен, но название книги вызвало большой интерес. Не отнимая взора от неё, он опустился в кресло и углубился в чтение. Его поразила идея автора о разделении властей. Мысль была настолько проста и прозрачна, что он почувствовал себя первооткрывателем. Он сам думал об этом предмете, ещё будучи студентом университета. Но такой ясности мысли не достиг. Он иногда задумывался о том, что такое свобода, в чём сущность этого понятия. И поэтому сердце его учащённо забилось, когда он прочёл чеканную формулировку: «Свобода есть право делать всё, что дозволено законом».
Он отложил книгу и стал ходить по кабинету, обдумывая прочитанное. Библиотека стала казаться тесной, и он вышел в гостиную. Возле изразцовой печи на канапе сидела Мария Павловна и что-то потихоньку говорила сидящей рядом Наташеньке. Однако внимание ребёнка сразу же переключилось на вошедшего поручика. Девочка, указывая пальчиком на него, выговорила: «Дядя». От неожиданности Мария Павловна изумлённо засмеялась.
Мишель, спросила она, как она узнала?
Матрёна вчера при ней назвала меня. Иди ко мне, Наташа, обратился он к племяннице, и поманил её рукой. Девочка, чуть поколебавшись, резво слезла с канапе и, подбежав к дяде, в нерешительности остановилась в двух шагах, с любопытством глядя в его лицо. Его поразил взгляд её больших синих глаз, в этом взгляде было нечто не по годам взрослое. Наконец, она подошла к нему и он, подхватив её неумело, как куклу, посадил себе на колени.
Бабушка Екатерина Михайловна просила передать её поцелуй. Так прими его!