Нет! закричал Кириенко. Непонятно! подняв голову, он смотрел прямо в глаза исправнику. На батюшку туда жаловаться будете? и он поднял указательный палец высоко в небо.
А ты не умничай тут, встрял в разговор казачий старшина. Не надо на свой хребет беду кликать. Закон, он на то и писан, чтобы все его выполняли. Уразумел? Я еще тут разберусь с вами за это самоуправство.
Вдруг наступила тишина. Стало слышно, как высоко в небе запел жаворонок. Исправник, сняв фуражку, белоснежным платком вытер пот с бритой головы. Рубинштейн стрелял глазами то на исправника, то в сторону толпы, где стоял Харитон, нервно теребя в руках носовой платок и ожидая, чем все закончится.
Негоже так вести себя с народом, рот затыкать, нарушил молчание Григорий Долгаль. Мы отказываемся ходить в шинок и платить деньги за водку.
Не дозволю! еще раз топнул сапогом о пыльную землю исправник и схватился за рукоять шашки.
Ах так! громко крикнул Харитон, призывая к действию. Станичники! Айда шинок громить! Избавимся от этой заразы раз и навсегда!
Сперва шинки побьем, а потом до панов доберемся! поддержал Руденко.
Дружная толпа казаков зашумела, забурлила и с криками, оттеснив исправника с охраной, бросилась к шинку.
Не дам! завизжал Давид Карлович, отступая назад под давлением народа, расставив в стороны худые руки, будто пытаясь защитить дверь в шинок.
Ишь ты! Как панское добро охраняет, уничтожающе глянул на него Харитон и с размаху выбил дверь ногой.
Куда? неистовым голосом закричал исправник. Назад всем! Стрелять буду!
Но казаков было уже не остановить. Они разбили винные прилавки и стеклянные бутыли, вылили водку. Полицейские тщетно пытались утихомирить бунтующих. Восставшие отобрали у них револьверы. Исправник с полицейскими и казачьей старшиной поспешно убежали к бричке и укатили прочь от смуты.
Лишь только выехали из села, лошади перешли на шаг.
Ладно! сказал исправник, поправляя фуражку. Я им еще покажу! Я их научу уважать власть! Ежели добром не слушают, послушаются силы. Завтра же вызову войско. Враз с бунтовщиками разберется!
Федор Петрович, может, не надо к военным обращаться? возразил Василий Хлам. Лучше я сам с ними поговорю, все-таки наши казачки, родные. Вдруг стрельба начнется?
Исправник недовольно поморщился, посмотрел на Хлама злыми глазами, тяжело задышал:
Вот оно как! Распустились твои казачки, уже и царь им не указ, и губернатор. Что ж ты сегодня с ними не разговаривал? Да они тебя и слушать не стали бы, как и меня, да и не будут.
Старшина нахмурился, поднял глаза на исправника:
Казачки намыкались от забот и нищеты, кое-как концы с концами сводят, а тут еще и шинки в селе поставили. Вот и поднялись супротив пьянства. Жалко хлопцев.
Да и черт с ними, сами виноваты, скрипнув зубами, заорал исправник. Если мы сейчас их не побьем, так и до народного гнева недалеко. Видит бог, не хотел я крови, но и бунта не потерплю! Чтоб другим неповадно было.
6
Долго еще толпа ликовала по поводу своей победы. Радовался и Ефим Кириенко вместе с Еремеем Крутем и Степаном Гнатюком. Следом прибежал Семен Грибов. Они сидели на траве за сельской поскотиной и распивали водку, которую под шумок утащили из шинка.
Ну, ты на меня не серчай, виновато проговорил Ефим, протягивая Еремею стопку. Я в кабаке тебя тогда обидел.
Он поморщился и громко кашлянул. Угасшими глазами уставился куда-то вдаль. Там на поляне деревенские пацаны бегали, махая палками, играли в казаков-разбойников. После публичной порки он стал сильно кашлять.
Еремей молчал, соображая, чего от него хочет собутыльник.
Эх, жизня! с сочувствием протянул Семен.
Ладно! успокоил обоих Степан. Что было, то было.
Это точно, быстро сообразил Еремей и согласно махнул. Быльем поросло.
Вот вы где! раздался рядом голос Глафиры.
О! И тут нашла, недовольно проговорил Степан.
Пошли домой, корова с пастбища вернулась, на ногу хромает.
А что случилось-то?
Я откуда знаю? Может, кто ударил, может, на чужой покос забрела, а может, еще что? Пошли!
Погоди ты, присядь лучше. Пить с нами будешь?
Глафира не стала возражать:
Глоточек можно, и присела на помятую траву. Глянув на лежащие бутылки, выпятила пухлые губы и наморщила лоб. Ее миловидное лицо покрылось ярким румянцем: Во дорвались до дармовщины. Люди горилку на землю вылили, а вы
Что добро зазря переводить, возмутился Ефим. Накось лучше выпей.
Глафира понюхала с недоверием жидкость в глиняном стакане, но выпила. Поморщившись, занюхала свежей сорванной травой и скривила губы:
Даже закусить нечем.
Нам выбирать было не с чего, учтиво объяснил ей Ефим. Либо пить, либо есть.
Выбрали первое! громко засмеялся Еремей.
Ну, ты, Ерема, потише, одернул его Ефим и тут же закашлялся. А то еще кто-нибудь нагрянет.
Пили быстро.
Степа, нам рассиживаться долго нельзя, оживилась Глафира. Скоро темно станет, домой идти надо.
Не понукай, сам знаю! огрызнулся Степан.
Еремей все глядел на Глафиру. Кожа на ее теле и лице за лето запеклась до смуглости. Губы были пухлые до неприличия. Грудь так и пыхала жаром, так и звала. Во всех ее движениях чувствовалась опьяняющая женская сила.
Чего выставился? сощурив глаза, вдруг спросила она, зарозовев румянцем.
У Еремея по спине побежали мурашки:
Нравишься, пьяно заулыбался он.
Что?! возмутился Степан. И, поднявшись, ударил приятеля кулаком в лицо. Тот попытался встать, но не смог. Тут между ними возник Ефим. Он поднял Еремея и, не говоря ни слова, направил его в сторону села. Тот не спеша поплелся домой, затем остервенело сплюнул в сторону и, обернувшись, крикнул:
Дураки вы! Опоганили ни за что ни про что.
Вот скот! не вытерпел Степан. Гнида ты, а не казак.
Но, ты поосторожнее гуторь, Ефим остервенело схватил его за грудки. Рубашка затрещала под крепко сжатыми пальцами. Ты что как ошалелый? Ить ты не забывай, я тоже казак.
И я казак! медленно поднялся с земли Семен и встал рядом с Ефимом.
Степа, зачем ты так? хмуро проговорила Глафира, судорожно сжимая его руку, а другой отодвигая Ефима от мужа. Он же пьяный, никакого соображения у него нет.
Ладно, налился злобой Степан. Он поднял с земли стакан и выпил. Пошли мы тоже домой, сказал он, обращаясь к друзьям. Эта баба все равно не даст нам посидеть.
Степан, бывало, и раньше сердился на жену, но она старалась этого не замечать. А сердился он, когда Глафира улыбалась другим или с кем-то долго говорила и смеялась. «Дурак! коварно шептал ему чей-то голос. Кто ты? Ты бесправный крепостной. У тебя даже жена собственность помещика, как и ты сам».
В такие минуты он старался думать о чем-нибудь другом, но это ему не удавалось, в нем что-то противилось, и его снова и снова тянуло к водке.
Через пару дней под вечер казаки собрались у дома головы казачьей общины. Говорили наперебой, вспоминая прошедший сход, возмущались до озлобления.
Слыхали, казачки? издали заговорил Руденко. Вчера в кузнице проезжие торгаши появились, беда у них с тарантасом случилась. Так вот, рассказывали, в Сураже и Стародубе крестьяне, глядя на нас, тоже не на шутку разошлись, разгромили все питейные заведения и склады, да еще полицейских поколотили как следует.
Во как! восхитился Харитон. А мы их так, небитыми отпустили.
Говорят, команду воинскую туда пригнали для устрашения! поглаживая тощенькую бороденку, просипел Сковпень.
Ничаго, ничаго, старческим шелестящим голосом рассуждал Терещенко. Поделом шинкарям досталось, нечаго крестьян спаивать. Тут и без пьянства из бедности лапти вытянуть не можем.
Да что толку от нашего погрома, шинок уже вовсю работает. Все восстановили, посуду новую привезли и товару всякого, разочаровано проговорил Долгаль.
Эх! посетовал Харитон. Зря мы шинок не спалили!