А вот теперь, мягко говорит Соболевский, но в его голосе звучат хищные, опасные нотки, поговорим без свидетелей. Правда, детка?
Глава 6. Отпусти меня
Соболевский смотрит на меня требовательно, тяжело, а его рука все еще сжимает мое запястье. Слишком крепко сжимает у меня так синяки останутся.
Я тяну на себя руку и тихо говорю:
Пусти, мне больно.
После секундной паузы он разжимает пальцы. Надо же, послушался. Но радость моя не длится долго, потому что Соболевский тут же бесцеремонно хватает меня за плечи и подтаскивает ближе. Его тяжелые ладони обжигают даже сквозь ткань рубашки, и я ужасно злюсь от того, что он снова так близко. Ему вообще знакомо понятие о личном пространстве?
Детка, я ещё раз спрашиваю: что происходит? с тихой угрозой говорит он. Какого хера ты тут забыла? Да еще в таком виде?
Я. Тут. Работаю, чеканю я каждое слово. Что непонятного? И кроме того, я вообще не понимаю, почему должна перед тобой отчитываться.
Судя по его взгляду, до него наконец доходит, что это все не шутка и не розыгрыш. И реакция меня пугает.
Ты с дуба рухнула? Какая нахрен работа? рычит Соболевский. Серьезно? Полы мыть и унитазы драить?
Любая работа достойна уважения, говорю я с преувеличенной бодростью. Должен же кто-то и это делать.
Кто-то должен, но не ты, блядь! Ты-то здесь при чем?! он уже в ярости и сам не замечает, как сжимает пальцы сильнее и они буквально впиваются в мои плечи. Ты с жиру бесишься или как? Иди лучше учись.
Мне нужны деньги.
Нахера?
Я горько смеюсь. Черт, ну вот правда, это уже просто-напросто смешно. Действительно, зачем человеку деньги? Только тот, кто всю жизнь жил в роскоши и никогда не имел проблем с деньгами, может такое спросить.
Мне на карманные расходы не хватает. На шмотки и на косметику, как этой твоей, вызывающе говорю ему. А так как проституция меня не интересует, пришлось искать другие варианты. Вот взяла себе по утрам подработку! Понял?
Охуенно, чо, фыркает он и слегка встряхивает меня, будто пытаясь привести в чувство. Детка, а твои родители вообще в курсах, что ты по утрам отмываешь хаты, которые сдаются посуточно для ебли? Может, лучше ты у них просто попросишь давать тебе больше денег, а? На оплату универа они же наскребли тебе как-то бабла.
На учебу да, глухо говорю я, стараясь не показать, что он случайно попал в самое больное. Мне не хочется говорить ему правду. А на лишние расходы у нас денег нет. И я не желаю это больше обсуждать, понял? Мне вообще-то работать надо. Я и так столько времени потеряла из-за тебя.
Я компенсирую, усмехается он. Снимает одну руку с моего плеча, лезет в задний карман джинсов и вытаскивает черное кожаное портмоне. Сколько стоит твой час, детка?
Ты меня, кажется, спутал со своей проституткой, резко говорю я. Не надо мне твоих денег, понял? Я не продаюсь.
Все продается и все покупается, спокойно возражает Соболевский. И, кажется, он действительно в это верит. Лиза, к примеру, продает свое тело и свою внешность. А ты сейчас вот на этой отстойной работе продаешь свое время, а ещё продаёшь свою гордость и самоуважение. И, кстати, по какому курсу? Сколько тебе платят?
Достаточно! с вызовом отвечаю я, а сама в этот момент с ужасом понимаю, что даже не подумала спросить, сколько получу за эту работу. Меня даже по договору не оформляли, сказали, что наличкой в офисе заплатят. И остается надеяться, что не обманут и что оплата за работу будет достойной.
Я в любом случае дам больше, нагло ухмыляется Соболевский. Только попроси.
Ты же не за просто так это собираешься делать, тихо говорю я.
Конечно, нет. Я плачу, значит, планирую что-то получить, и он уже знакомым мне жестом притягивает меня к себе, буквально впечатывая лицом в свой торс.
Его обнаженная грудь прямо у меня под щекой твердая, сильная, горячая. Мне это не может нравиться. Нет, конечно, мне это не нравится. Я отстраняюсь и изо всех сил пытаюсь вырваться.
Вот только приводит это к еще большему кошмару, потому что я слишком резко дергаю плечами. Из-за этого тесная узкая рубашка слишком сильно натягивается на груди, и верхние пуговицы с резким звуком рвущейся нитки отлетают от нее. Рубашка расходится в стороны, открывая взгляду Соболевского мой наивный белый лифчик и ложбинку между грудей.
Ух ты, хрипло говорит он, нагло туда пялясь. Демоверсия? Перед оплатой? Мне нравится.
Я пытаюсь прикрыться, но он не дает. Хватает меня за руки, а сам вдруг наклоняется к моей груди и проводит языком влажную дорожку прямо по этой ложбинке. А потомпотом сжимает губами мой сосок через белую хлопковую ткань лифчика.
Я вздрагиваю, от этого влажного, наглого, неприличного касания по моему телу вдруг прокатывается сладкая волна совершенно нового, остро-сладкого ощущения. И я издаю короткий то ли стон, ли то вздох.
Детка, хрипло рычит Соболевский. Детка, блядь
Сделав шаг, он неожиданно роняет меня на кровать, а сам приземляется сверху. И вот тут мне становится страшно.
Он большой, сильный, тяжелый, у него темный безумный взгляд, его руки не дают мне свободы, его губы жадно впиваются в мои, а я мотаю головой, пытаюсь сопротивляться. Неужели он хочет меня сейчас взять силой? На той же кровати, на которой несколько часов назад имел эту проститутку?
Нет. Нет! Нет!!!
Я рыдаю не столько от страха, сколько от унижения.
Пожалуйста, нет!
И вдруг он замирает. В темном взгляде появляется осмысленность. Он медленно облизывает губы, а потом смотрит на меня.
Прости, детка, шепчет он.
Его жесткие горячие пальцы неожиданно касаются моего заплаканного лица. Соболевский осторожно проводит подушечкой пальца по моей щеке, стирая слезы, но я дергаюсь.
Не трогай меня! Не трогай!
Тебе же понравилось, когда я тебя потрогал. Вот тут. И пальцы касаются влажного пятна на моем лифчике. Там, где были его губы.
Нет! отчаянно вру я, хотя с ужасом понимаю, что он прав. Мне кажется, мне и правда понравилось. Боже мой, я и не знала, что я настолько испорченная. Уходи! Уходи отсюда! Ты ведешь себя как животное!
Соболевский садится на кровати и с силой трет лицо руками, а я вскакиваю и бегу в противоположную часть комнаты. Подальше от него.
Пиздец, хрипло говорит он сам себе. Какой же это все пиздец.
Потом достает портмоне, вытаскивает из него купюры и швыряет их на тумбочку. Я даже отсюда вижу, что это тысячные бумажки. И их явно больше двух.
Я не возьму, пищу я.
Значит, выкинешь. Мне похуй.
Он хватает свою кожаную куртку, накидывает ее прямо на голое тело и идет в коридор. Через несколько секунд громко хлопает дверь.
Футболка Соболевского осталась валяться скомканной в углу. На тумбочке остались брошенные им деньги. Десять тысяч, я посчитала.
У меня рука не поднимется их выкинуть. Беру их, и это тоже ужасно унизительно.
Какое-то время плачу, свернувшись клубочком на полу, а потом вытираю рукавом слезы, вздыхаю и иду убираться. Кажется, на первую пару я все-таки сегодня опоздаю. ***
***
Я вбегаю в универ в отвратительном настроении. Во-первых, ужасно опаздываю. Половина пары по экономической теории прошла без меня, и это ужасно! Во-вторых, я очень устала. Квартиру я отмыла на совесть, и теперь у меня ломит спину, словно я столетняя бабка, и жутко ноют плечи и руки. А еще кажется, что от моих ладошек до сих пор воняет резиновыми перчатками, хотя я раз десять помыла руки с мылом и намазала их кремом.
А в-третьих (как будто мало было первых двух!) мне жгут карман деньги Соболевского, которые я все-таки хочу вернуть ему, но не знаю как.
А ведь есть еще и в-четвертых, вот только оно настолько стыдное, что я пытаюсь об этом не думать, но не получается. Невозможно не думать о том, что в моей сумке лежит футболка Соболевского. Я хотела ее выкинуть. Я хотела вымыть ей унитаз. Я хотела порвать ее на части и сделать тряпку для пола. Но не смогла. Наверное, это какая-то психологическая особенность, может, травма какая-то или простая бережливость, но я не могу портить хорошую вещь. Так же, как я не умею выкидывать еду.