Уже совсем пора. Я делаю последний глоток чая, и чашка моя растворяется в небытии, из которого я её достал полчаса назад. Мне нужно уходить, я достаточно насмотрелся на Моего Человека, чтобы знать, что делать. Только я не могу уйти вот так просто, ничего не совершив, будто сбегаю. Даже на работу по его же спасению я не могу так уйти.
Мне очень хочется сделать для Кита хоть что-то сию минуту. Хотя бы немножко забрать себе его боли что мне будет? Я такой огромный и сильный! но я знаю, что это против закона. И всё же я не могу себя сдерживать. Захлопнув свои внутренние ящики с панацеей, пообещав не лечить его, ни на йоту не делать ему лучше при помощи простого чуда, я касаюсь Кита рукой, оттираю кровь с его щеки.
И выхожу, осторожно прикрыв за собой запертую на ключ дверь.
Я могу поручиться, что не забирал страдания Моего Человека. И точно так же я могу поручиться, что ему стало лучше. Сам не зная, откуда в нём это, он вдруг почувствовал, что помощь есть, даже если эта помощь глубоко внутри него. Он не смог бы объяснить свои ощущения, не смог бы описать их и даже высказать. Просто почему-то открылся внутри кладезь сил, о котором прежде можно было только мечтать если бы Кит не утратил умение мечтать, когда узнал о смерти матери.
У меня внутри тоже немного теплеет. Если уж одно моё самое обычное, самое человеческое прикосновение так ему помогло, значит, я и правда на многое способен. Я его обязательно спасу и вытяну с этого дна.
Нахожу лифт, заказываю дорогу в Рай, только поднявшись, спешу сразу в магазин с художественными принадлежностями купить всё для создания настоящей, законной панацеи своему подопечному.
Держись, Кит. Совсем скоро я тебе помогу.
Четвертая. К.
Голосом разума явился вдруг зазвонивший телефон, точнее звучавшая в нём староста группы, Лена. Поправ законы природы, или что там отвечает за технику, мобильник вышел из режима блокировки и откровенно восстал из мёртвых, потому что если кто и мог пролежать без подзарядки полторы недели и не окочуриться, то точно не его айфон. Только факт остаётся фактом: из очередного не то оцепенения, не то сна Кита выдернула вибрация звонка.
Сначала не хотел подходить, конечно. Но телефон любезно вывел в верхней части экрана количество пропущенных, перевалившее за четыре сотни. И за них тут же образовалось чувство вины (точнее, те жалкие остатки чувства вины, которые удалось наскрести после визита Димки). Кит взял трубку и бесцветным, осипшим от количества выкуренных сигарет голосом выдавил жалкое «Алло?»
Никита! Слава богу! Живой! воскликнули на том конце, тут же себя одёрнули и приготовились выдать гневную тираду: Ты где, чёрт тебя дери, пропадаешь?! Ты вообще в своём уме?! Мы тут все Тебя уже и в учебной части искали Я даже прикрывать уже не прикрываю, потому что ты, зараза, не предупредил, не позвонил и не написал! Идиот! Да я сама же первая попёрла туда на тебя доносить, чтобы только помогли разыскать Витя к тебе домой ездил! Там никого не было, ну или ты не открывал, не знаю, но окна, говорит, не горели. Что это такое было?! И вот теперь ты запросто так мне «алло»?!
Кит болезненно морщился, выслушивая эту тираду. Трубку предусмотрительно отодвинул от уха. Наверное, Лена права, и ему в любом случае стоило вставить мозги на место. А уж если учитывать, что у них в последние пару месяцев начинало что-то закручиваться, что-то более серьёзное, чем у него когда-либо до этого было
Истерический не-диалог-но-всё-же Лены наконец кончился, и Кит выдохнул тяжело, как после удара в рёбра (он теперь знал, как бывает после удара в рёбра). Придётся отвечать. А этого он хотел меньше всего на свете.
Он уже очень давно а может быть, даже никогда не чувствовал себя таким беззащитным и маленьким, как в эти дни. Мама растила его мужчиной. Мама ни разу не пыталась сделать вид, что у него тоже есть папа, просто он «улетел на луну» или «уехал в длительную командировку в параллельный мир, куда не дозвонишься». И даже легенд про то, что его папа моряк дальнего плаванья, уплывший, разбив маме сердце, или что он сидит в тюрьме за тяжёлое преступление, которое мама не могла ему простить, она не придумывала. Просто у тебя нет папы. И когда дозрел до вопроса: «А почему?» честно ответила: так бывает, что взрослые сходятся без любви, а потом так же расходятся, даже телефонами не обменявшись на случай внезапного «тут такое дело, у нас будет ребёнок». А может, как раз во избежание этого случая.
И никогда не спрашивал у мамы, почему она не любила того, кто мог бы быть его папой; почему ни разу так никого домой и не привела; в конце-то концов, не было ли у неё какого-нибудь постоянного любовника в её путешествиях. И так знал: не было. Она вообще никогда дважды в одно место не путешествовала. И неизменно летала одна.
Теперь чувствовал своё не то чтобы равнодушие, а просто нелюбопытство глупой ошибкой, одной из тех мелочей, которые разрушили мир. Даже поговорить о маме Киту было не с кем. Может, можно было бы позвонить Димке: давно не общались, ну и пусть Димка был маминым другом, самым настоящим, таким же, каким для Никиты. Но Димка, очевидно, не был готов о маме поговорить.
О чувствах лучшего друга Кит никогда не догадывался. Не догадался и после истерики с избиением, которую тот закатил несколько дней назад. Наверное, просто не мог предположить, что названный брат любит их (почти, немножко, но) общую маму не так, как названному брату положено. Димка и сам догадался много позже, чем влюбился, чего уж там.
Сердечные дела матери проходили мимо Кита. Он был взрослым с детсадовского возраста во всяком случае, так ему казалось и так уверяла мама. Но вот теперь, именно теперь, в без малого двадцать лет он внезапно стал ребёнком, малышом, младенцем, ничего о жизни не знающим, катастрофически к ней неготовым и одиноким. Неповторимо, необратимо, невыносимо одиноким. Таким одиноким, каким вообще-то быть нельзя, жить нельзя. Но приходится. Выбора ему никто не даёт.
Кит снова погрузился в пучину отчаяния, из которой его на долю секунды выдернул такой невозможный, но почему-то всё же случившийся телефонный звонок. Он не мог бы сказать, сколько провисело молчание: несколько секунд или минут, кто знает, сколько Лена готова была ждать? Но в какой-то момент она не выдержала и сурово рявкнула в трубку:
Никита, твою мать! Можешь ты мне ответить уже или нет?!
И Кит, сам того от себя не ожидавший, не пустивший ни одной слезы с тех пор, как ему позвонили из аэропорта, разрыдался. Вот так вот с ходу, без прелюдий, отвратительным детским ором с прихлюпыванием, который многих отвадил от мысли заводить детей, разрыдался. Его как лавиной накрыло, и он рыдал, рыдал, рыдал; рыдал ещё сильнее от неловкого молчания в трубке, от тихого: «Никита? Ты чего? Никиточка? Что с тобой случилось?» и от того, что звонок вдруг оборвался, телефон выдал пару долгих гудков и выключился.
А он сам не выключался, продолжал рыдать, совершенно себя не контролируя. Слёзы должны были давно кончиться, а он всё рыдал не зря копил их всю жизнь. И двух слов сейчас не мог бы связать, развозил только руками по лицу слёзы и слюни, тёр глаза так, словно пытался вытереть их из орбит. Бился в истерике изо всех сил.
И чувство времени совсем потерял за эти полторы недели, не различал день и ночь, тянул всё как жвачку, как один долгий день, потому что очнуться с мыслью о том, что мамы больше нет, ещё можно было, проснуться точно нет. Поэтому удивился бы, если бы мог, внезапному звонку в дверь, а так просто тупо ждал, когда назойливый звук прекратится, не понимая, откуда он вообще взялся.
Но звук не прекращался, а Кит потихонечку допирал. Встал, наконец, разбудив этим несложным движением адскую боль во всём теле, подошёл, автоматически-вежливо брякнул дежурное: «кто там?» не дожидаясь ответа, открыл. На пороге стояла Лена. Перепуганная ещё до того, как распахнулась дверь, а теперь вообще едва не чокнувшаяся. Во-первых, говоря по правде, не ждала, что дверь всё-таки откроется. Во-вторых, Кит представлял собой не просто жалкое, но ужасающе жалкое зрелище.