Наконец, набрав в лесу прелого валежника, он разжёг костерок и уселся за ужин уже в темноте.
То ли привлечённый запахом его костра или еды, а может, тайно следовавший за ним всё это время, на краю освещённой костром прогалины появился енот. Прихрамывая на заднюю лапу, он подобрался довольно близко, суетливо обнюхал землю и воздух вокруг себя, облизнулся и уселся, как собачонка. Но вскоре снова обеспокоился и, вернувшись в раннюю лесную темноту, исчез. Потом выскочил совсем с другой стороны, схватил пакетик макарон и так же быстро растворился в живом лесном небытии, унеся добычу.
Но и на сей раз навсегда не исчез.
Стоило Артёму зашуршать упаковкой или хрустко разломить прут для костра, енот выпрыгивал и старался ухватить что-нибудь из поклажи, действуя с неистовой проворностью и быстротой. Как будто напился какого-нибудь волшебного кофеина без всякой меры и теперь живёт в ином времени, а все другие существа кажутся ему медленными и тупыми черепахами.
Погруженный в созерцание своей бездонной пустоты, Артём не обращал внимания на вёрткие выкрутасы зверька. В конце концов, дождавшись, когда костёр потухнет, Артём залил угли водой из бутылки.
В палатке он достал блокнот, в который вносил собственные открытия, долистал до последней записи «Пусть всё это взорвётся во мне и выйдет с дымом вон!», подвёл ровную черту карандашом и под нею написал: «Взорвалось. Если выплеснуть ненависть, легче не становится. Что-то оторвалось. Мне ещё больнее.»
***
Утро было чужим. Да и может ли оно быть своим в мире, где всё чужое? Даже в лесу хватало враждебности. И нудно звенящие всю ночь комары, и крикливые предрассветные птицы, и шумные деревья, и бурлящая быстротечная река, и енот, который разворошил рюкзак напусто, мечтая найти печеньку. Не знал, глупый, что съестное Артём забрал с собой в палатку, и теперь его пытались разграбить кусачие рыжие муравьи.
Артём спустился к речушке, умылся и залпом выпил прихваченную коробку кефира.
Утро медленно пробуждало чувства, разворошённые вчерашним взрывом, и Артёму хотелось спрятаться от самого себя. Поэтому он вгляделся в синеватую гору к югу: уйти прочь вот чего хотелось ему сейчас!
Он вернулся к вещам, разбросанным енотом или ещё каким фентезийным «духом леса».
Тщательно осматривая и вытряхивая каждую вещь, он сложил поклажу со всей подобающей ровностью, распределил в рюкзаке, придерживаясь заранее обдуманного порядка. Самой верхней уложил хорошо примятую коробку из-под завтрака. Потом вымел дно палатки щёткой, палатку собрал, упаковал. Пора в путь. В никуда.
Прямого маршрута к морю отсюда не существовало: горная местность не любит прямолинейности и посмеивается над нею. Поэтому, прикинув по спутниковой карте, Артём наметил путь извилистый, но пологий. В конце концов не на скорость он идет к морю. Да и Не идет он никуда, а так, стену лбом бодает. Или проломит её, или лоб расколет. Или выйдет из своего заточения к морю житейскому, или останется в себе навсегда. И тогда уж
После вчерашнего вопля, от которого до сих пор першило в горле и больно глоталось, обратно, в прошлое, даже если и пойдёшь, уже не попадёшь.
Артём вздохнул полнее, взглянул на южную гору, на тревожное серое небо, забранное быстрыми клочками туч, и пошёл в будущее.
Через час, за который по обычной местности можно пройти километров пять-шесть, он, если верить карте, продвинулся всего на полтора. И то, устал, распарился, как в бане день выдался душным и по-тропически парким. На усталости сказывалось и внутреннее опустошение оно обесценивало любые устремления, всё представляя блеклым, бессмысленным и пресным.
Приходилось часто останавливаться, чтобы перераспределить поклажу, попить воды или отогнать увязавшегося хромого енота.
Артём больше не подкармливал его, пугал, швырял в него камни и комья земли.
Енот отступал в сумрак зарослей и исчезал с таким испуганным видом, что верилось, будто он не вернется.
Но к следующему привалу ушлый зверёк, и внешне и по духу больше похожий на помесь лисицы с обезьяной, уже крутился рядом, суетился в нескольких метрах от Артёма и обнюхивал воздух.
Ватное душевное онемение постепенно отступало, и душа заполнялась раздражением и злостью. Он почти вернулся к прежнему состоянию сосредоточенности и внутренней твёрдости. Однако боль не утихла, да ещё и обострилась резями в горле, которые притуплялись только от специального спрея и от приливов раздражения.
Теперь к его душе приросло новое дарование он научился злиться, выплёскивать и психовать конкретно, а не вообще.
Артём будто вырвал из сердца гвоздь, который сковывал его с самого детства. И новый дар целиком овладел им.
К федеральной трассе Артём старался не приближаться меньше, чем на километр. Но и не удалялся от неё, чтобы время от времени пополнять запасы продовольствия и воды.
Отдыхая добрый десяток раз, к завершению дня он прошёл около семи километров, споря с собой и злясь на непролазность леса, крутые подъемы, камни Да на всё.
Наконец, терзаемый собственной желчностью, он сбросил рюкзак, с досадой пнул его ногой и на том остановил своё угрюмое шествие.
Здесь разместил он лагерь, потому что с этой возвышенности хорошо просматривалась трасса и небольшой торговый поселок-островок, наполненный проезжими людьми.
Развернув палатку так, чтобы, пойди дождь, ему не оказаться на пути потока, Артём уселся на выступе и смотрел, как по шоссе снуют крошечные машинки, как они заскакивают на торговый пит-стоп и, утолив нужды, мчатся дальше, ничего о нём не подозревая.
Здесь подвёл он и итоги дня: достал блокнот и внёс новую, самую короткую запись: «Опустошение».
Когда тётя Тоня уже своё отжила и лежала в больнице среди проводов и мониторов, он посетил её, чтобы проститься. Не один, а в составе тех, кто её ещё помнил. Набралось семь человек.
Артём тётю Тоню не узнал так иссушили её годы. Но глаза Они совсем не изменились, хотя и видели теперь смутно.
Тётя Тоня узнала повзрослевших выпускников, обрадовалась и всех обласкала, как родных. Всех, кроме Артёма. Его она не припомнила.