А Юфрозина молчит, и может легко промолчать и час, и два, роняя только краткие фразы, строго по делу. Руки у нее всегда чем-то заняты я не видел, чтобы она сидела праздно а рот на замке. Есть люди тихие, молчаливые тишина окружает их как глубокая вода, рядом с ними вдруг понимаешь, что слова не нужны; учишься смотреть, как смотрят они, и слушать, как слушают они. Но Юфрозина не такая. Там, под замком, чудится мне сотни запертых слов, они теснятся на кончике языка, заставляя ее прикусывать губы, выглядывают в окна ее глаз, стучат в прозрачные стекла сжатые, лишенные голоса, стиснутые узким коридором ее горла. Юфрозина валяет, шьет, вышивает, кроит и тени пробегают по ее лицу. Только тени и отблески того, что происходит в ее душе так по озерной воде проходят тени от туч. Все это часть ее сдержанности, ее повседневного упорного самоограничения, которое она несет как рыцарский или монашеский обет.
Юфрозина сидела и вышивала, а ленивое осеннее солнце тем временем легло от окон на деревянный пол теплыми золотыми квадратами. В средней комнате Ива разлеглась в пятне света, раскинув руки и ноги, словно купаясь в мелкой заводи. Бросив быстрый взгляд в окно и в комнату, Юфрозина кратким указанием отправила дочь поиграть во двор, а мне выпало заниматься крысиными норами.
Скоро похолодает, сказала моя хозяйка. Крыс потянет в тепло.
Так что я принужден был лежать на полу, высматривая щели между полом и стенами, и заколачивать их занозистыми дощечками, предварительно закладывая шарики отравы ее готовила старая Пири, смешивая крысиный яд из большой темной бутыли с какой-то растертой в кашицу снедью.
Может, дождемся Волчка? спросил я.
По моим представлениям, вдвоем с этим проворным парнем мы бы управились куда быстрее и у меня было чувство, что охота на крыс должна бы прийтись ему по душе.
Но Юфрозина была другого мнения. Едва взглянув на меня, она произнесла ровно и вежливо:
Я не разрешаю детям дотрагиваться до ядов.
Что ж, трудно ее в этом упрекнуть. Хоть, по моему рассуждению, у юного Волчка достало бы ума не есть крысиный яд и не облизывать пальцы кто я, чтобы спорить?
Пришлось ползать по полу одному. Проклятущие чулки все время сползают, сбиваясь под коленями. Я притомился без конца их подтягивать, и ноги под ними нестерпимо чешутся. В ближайший выходной пойду на ферму и заберу свои носки все равно под юбкой не видно, что у меня на ногах.
Ох, Марит, Марит Я тяну, тяну, и все-таки подбираюсь к этому вечеру, к этой болевой точке, ради которой всё, вообще всё, ради которой я здесь, и что? я ничего не смог.
Я лежал на полу с дощечками, с коробкой мелких гвоздей, с банкой, полной крысиной отравы, и слушал, как в кухне Юфрозина тихо, размеренно обсуждает со старой Пири, что приготовить сегодня, завтра, на неделю вперед. Потом она сказала: «Солнце какое. Пуговицы закончились, пойду в лавку». А Пири ответила: «Ветер сырой, посидела бы дома». А она удивилась: «Да какой там ветер. Последнее солнце». И я удивился не было никакого ветра, я ходил к колодцу, тишина и золотые листья, осень как она есть. Почему Пири так сказала? Это я теперь себе задаю вопрос а тогда просто не понял, подумал может, правда, старые кости ноют. Может быть, потом будет дождь.
Но дождя не было, не было ни облачка, а Юфрозина ушла и быстро вернулась, и вернувшись, скрылась в мастерской до вечера у меня и времени не было хорошенько к ней приглядеться. Но Пири на кухне молчала и гремела посудой не так, как обычно, и у меня сердце было не на месте. Это я теперь понимаю тогда не понял. Всё задним умом.
Ива ходила за мной, как хвостик, устраивалась рядом, наблюдая мои дела, помогая по мере сил. И старуха, и девочка, и женщина в мастерской были как будто связаны туго натянутой нитью: тронь и зазвенит, лопнет. Вдруг вспомнилось, что «в доме повешенного не говорят о веревке». В этом доме тоже о чем-то не говорят.
Лютик пришел к обеду и уселся за свои книжки. С ранними сумерками вернулась Осока, перекусила хлебом и молоком и хмуро устроилась под окном с работой что-то у нее не ладилось, я видел, как она маленьким ножичком распарывает сшитое и кусает губы. Пири выглянула было из кухни, чтобы дать ей поручение, но, глянув, махнула рукой и отправила меня на берег озера за песком.
Поэтому момент, как Волчок со щенком появились в доме, я пропустил.
Щенок был жалкий. Я не слишком разбираюсь в животных, но мне сразу показалось, что с ним не все ладно. Он вяло лежал под лавкой у окна, пока Волчок выпрашивал у Пири для него молока. Когда блюдечко с молоком и хлебным мякишем поставили перед его носом, щенок жадно потянулся к еде, но стоило ему проглотить несколько кусочков, как все пошло обратно. Ива и Осока, жалостливо присевшие рядом с ним, брезгливо отпрянули, Волчок метнулся за тряпкой.
Он больной, тихо сказал Лютик, неслышно подходя сзади.
Сам вижу, огрызнулся Волчок. И что?
Кажется, Юфрозина вошла именно в эту минуту.
Мам, напряженно сказал Волчок. Можно, он у нас будет жить?
Щенок жалобно запищал, и его снова стошнило. Дальше все было очень быстро.
Юфрозина взглянула под лавку и закричала:
У него черви!
Девочки отрывисто взвизгнули, отпрыгнув подальше.
Юфрозина, схватив щенка за шкирку двумя пальцами, выскочила с ним за дверь, Волчок в отчаянии бросился следом, вернулись они без щенка, мальчик цеплялся матери за руки.
Пожалуйста! умолял он. Его можно вылечить!
У него живот раздут, отрывисто отвечала Юфрозина, он уже не жилец! Как ты посмел притащить его в дом, где дети? Руки! Все. Мойте руки!
Девочки уже теснились рядом с рукомойником в кухне Юфрозина была в такой ярости, как будто щенок был разносчиком чумы. Перехватив взгляд старшего сына, она с угрозой рявкнула:
Только попробуй еще тронь его. Увижу утоплю в нужнике!
Я в ту минуту не сомневался, что она это может.
Злобно сверкнув глазами, Волчок метнулся к двери, но Юфрозина бросилась на него, как коршун, и, схватив за горло и за плечо, начала колотить мальчика головой и спиной о стену. Ее ногти впились Волчку в шею, оставив кровавые ссадины, она трясла и била его, как тряпичную куклу, а он, словно кукла, мотался в ее руках, не делая попыток вырваться.
Аранка подскочила и вцепилась матери в локоть.
Что ты творишь? закричала она.
Юфрозина отмахнулась и оттолкнула ее, но сына отпустила. Пару мгновений она стояла, тяжело дыша, хватая ртом воздух а потом стремительно вышла прочь, прямая и жесткая, как железный лист. Я слышал, как хлопнула дверь в комнату, а потом глуше дверь мастерской.
Сука, вот же сука! причитала Осока.
Замолчи! властно одернула ее Пири. Как ты о матери говоришь!
Осока повернулась к старухе спиной.
А ты что стоишь, как баран, пока она тебя лупит? зло крикнула она брату.
Словно по команде «отомри», Волчок отпрыгнул от стены и вылетел за дверь.
Я стоял, онемев, как прибитый к месту. В первый раз в жизни на моих глазах взрослый так жестоко бил ребенка. Опустив взгляд, я понял, что у моей неподвижности была и еще одна причина: оказывается, все это время Ива стояла, прижавшись к моим ногам так крепко, что было больно коленям. Я пытаюсь вспомнить, где был Лютик, но не могу он словно растворился в комнате.
Я был совершенно беспомощен. Я проклял свой дурацкий маскарад и ложь, которая обязывает меня безмолвно смотреть на то, что происходит. Если бы я был в доме в положении миротворца! Я мог бы все остановить, схватить Юфрозину, сказать, как учили: «Стойте! Ссориться и драться вы можете и без моей помощи! Давайте разберемся».
Ох, Марит, что же я вру тебе и себе! Ничего я не мог. Я онемел и остолбенел, и до сих пор, стоит мне вспомнить перекошенное злобой лицо Юфрозины, обморочные глаза Волчка и стук его головы о деревянную стену, и метки от ногтей на шее, меня начинает мутить. Выходит, что я трус, юная Аранка оказалась храбрее меня. Какой стыд! Меня тошнит от самого себя и от того, что я видел, от этой неприкрытой злобы и непонятной, внезапной жестокости. Ненависть и страх наполнили комнату так, что трудно стало дышать. И я тоже был в ненависти и страхе, был частью этого, я словно был избит и унижен вместе с Волчком.