И вместе с тем она по-своему красива. У нее высокие скулы, маленький твердый подбородок, высокий ясный лоб с морщинкой между бровей. Глаза у нее ярко-голубые, льдистые, волосы светлые, гладко убранные в узел на затылке. Двигается она быстро, с угловатой грацией, но даже это не разрушает ощущения холода и скованности, которые возникают каждый раз, как я на нее смотрю.
Написал и понял вдруг, кого она мне напоминает. В нашем саду живут богомолы такие же длинноногие и длиннорукие, непостижимые, жесткие и хрупкие одновременно. Да уж Завораживающий, но неуютный образ. Будем помнить, что это лишь первое впечатление и что я заранее предубежден против нее, зная, как она обошлась с дочерью. Видишь я отдаю себе в этом отчет и буду стараться подмечать все доброе, что в ней есть. Я помню твою присказку: «Хочешь помочь ребенку уважай его мать».
К чести моей хозяйки, должен сказать, что наше знакомство прошло приятно и деловито. Она быстро объяснила мне мои обязанности (опишу их как-нибудь в другой раз), сообщила плату (я не спорил), кратко расспросила о моей прежней жизни (мы придумали сказать, что я в первый раз иду в услужение, но привык привыкла к работе по дому и к детям про детей, как ты знаешь, совершенная правда). Мой рассказ ее удовлетворил и, похоже, не заинтересовал. Она показала мне комнату, где я буду жить, быстро представила мне детей и меня детям и передала в распоряжение старой Пири, вежливо выразив надежду, что мы все поладим. Ее обращение не назовешь сердечным, но и высокомерным тоже и это по-своему симпатично. Настраивает на деловой лад, так сказать.
Надеюсь, мне удалось описать примиряемое семейство так, чтобы ты его себе представила. Моя лампа коптит и чадит, намекая, что масло в ней кончается, а темнота за окном сгущается, сообщая, что ночь перевалила за середину. В этот глухой час как бы мне хотелось быть не так далеко от тебя и от всех, кого я знаю но что делать, я завершаю письмо. Завтра будет важный день начну обживаться на новом месте.
Будь здорова, и пусть все дела тебя радуют.
Верный тебе
Софроник
Письмо шестое
Дорогая Марит, вот я и получил твое письмо. Спасибо!
За то, что ты в меня веришь. За то, что ты обо мне волнуешься теперь я буду рваться доказать, что зря! но боже, как же это приятно. За твою серьезность и за улыбку, которая, несмотря ни на что, ни какую критику, светит мне из каждой строчки, соскользнувшей с твоего пера.
И за твою отповедь тоже. Я ведь не дурак сам понимаю, что ты никогда не ответишь на мои чувства. Я для тебя ученик, и только. Все это я и сам знаю и твержу себе каждый день. Но ты пишешь, что моя любовь тебе понятна, что чувства мои тебя трогают и что ты благодарна мне за них и эти слова согревают мне сердце. Я повторяю их, пока боль не отступит. Благодарю тебя, что написала так человечно, так просто словно коснулась мягкой рукой. Не знаю, что еще тут сказать, слезы близко, и хочется, чтобы ты еще поутешала меня, как маленького а сразу вдруг припоминается, как ты щелкаешь меня по спине подтяжками: поддеваешь пальцем и отпускаешь милый, свойский, семейный жест «подтяни носки, Соник, и вперед!». И вот я выдыхаю и мысленно подтягиваю, хоть на мне и нет никаких носков, и устремляюсь вперед радовать тебя своими свершениями.
Неожиданно трудно переносить обращение на «ты». Казалось бы, чего возмущаться: в Ордене мы все на «ты», как дети одной матери, и все же, оказывается, я уже привык к почтительному обращению со стороны чужаков. Привык к уважению, которое оказывают Ордену не мне но через него и мне тоже. И вот теперь на каждое «сделай», «принеси», «сходи» от Юфрозины или от старой Пири я опускаю к земле воображаемые рожки. Я-то должен говорить им «вы»!
И не говори сам знаю, как это полезно для моей несмирной натуры. Просто какой-то подвиг самоумаления! С детьми проще с ними мы обоюдно накоротке.
Понемногу я встраиваюсь в повседневный круг дел. Само собой, при появлении нового домочадца все притихли и подобрались, но и это хорошо: напряжение скоро даст о себе знать и как-нибудь да скажется. Пока же я просто делаю то же, что на Детском дворе: забочусь о детях здесь и там, по мелочи, невзначай протягиваю руку помощи в самых простых, самых бытовых делах. Окликаю Лютика, чтобы вручить ему забытую дома книгу, приношу лампу Аранке-Осоке, когда она шьет под окном в тающем вечернем свете, или поднимаю для нее тяжелую бадью из колодца. Проще всего, понятно, с маленькой Ивой передвинуть скамью, связать куклу из прутиков, завязать шнурки на башмачках у крошки на дню сотня дел, и помощь она принимает с открытым сердцем. Труднее всего подобраться к Волчку он держится настороженно и отдельно, даже пуговицы к своей куртке пришивает сам, хмуро сопя и бранясь, если игла попадает в палец. Я поставил крепкую заплату ему на штаны (мысленно благодаря за науку нашего кастеляна), да еще раз посчастливилось помочь ему вправить вывихнутую руку. Было это так: мальчишка пришел домой в неурочное время Юфрозина была в мастерской, Пири ушла в лавку, и дома был я один. Правую руку он неловко держал, зажатой под мышку. Подошел ко мне немного боком, и, досадливо сверкнув глазами из-под бровей, протянул мне ладонь и быстро пробормотал: «Давай-ка, возьмись». Я сжал его руку, Волчок сморщился, крутанул запястье и, ругнувшись, вынул свою ладонь из моей. «Угу», сказал он. Надо полагать, это было выражение благодарности.
Заботясь о детях, я становлюсь для них кем-то старшим. Так учила меня ты.
Я ничего еще о них не знаю, поэтому безудержно сочиняю про них истории. Мне видится сказка о зачарованной царевне, которой злая мать не позволяет вырасти, заточив в стеклянный гроб детского имени и только огненные волосы прорастают день ото дня, заполоняя все вокруг, призывая на помощь, заманивая героя, который отважится за нее бороться Я размышляю о мальчишке-оборотне, ночью крадущемся по тихим улицам, а днем волочащем ранец с книжками в школу однажды его ранят серебряной пулей, а потом пойдут по домам смотреть, у кого из жителей города рука на перевязи Или о юном мечтателе, которому то и дело является дверь в нездешний мир и с каждым разом ему все трудней проходить мимо, все тяжелей побеждать искушение повернуть резную золоченую ручку, за которой страна фей. Или еще о невинном ребенке, из тех, кого родители так нелепо приносят в жертву, откупаясь от лукавых тварей «тем, что дома первым увидишь» и первой, конечно, выбегает она, и ничего уже нельзя поделать
Мне тревожно от этих мыслей я словно предсказываю детям судьбу. Утешаюсь лишь тем, что все это просто фантазии, просто страшные сказки, которые я рассказываю сам себе, и которые говорят больше обо мне, чем о них.
Я сочиняю эти сказки в мастерской Юфрозины, долго, размеренно нажимая на ручку насоса, качая воду в большую деревянную бадью. Это часть моих ежедневных обязанностей.
Юфрозина валяет шерсть. Вот почему ее дом стоит на берегу озера в Красильной слободе ее ремеслу требуется много воды. В одном углу я качаю в бадью прозрачную ледяную воду из-под земли, а в другом она по трубе утекает в озеро грязная, теплая, пенная, взбитая вместе с мокрой шерстью неутомимыми руками. Мы забираем воду и возвращаем воду, круг за кругом, день ото дня, прогоняя ее через пот и грязь ради исполнения наших замыслов. Краем глаза я смотрю на руки Юфрозины, обнаженные до локтей они мнут, разглаживают, бьют и хлопают в шерсти, пене и в краске худые, с веревками жил, с краснеющими косточками на разбухших от воды пальцах. Время от времени от усилий волосы падают ей на лоб, и она с привычной досадой отводит их локтем к ушам но вода и пена все равно попадают на них, и скоро все пряди слипаются. Их некому поправить, некому собрать под платок Юфрозина работает одна. Старшая дочь отдана в обучение к швее, да и обоих сыновей трудно представить с матерью за монотонным трудом. Иногда, подходя к двери мастерской, я слышу, как Юфрозина напевает, но при мне она молчит, и слышно только ее дыхание. В эти минуты я сочиняю и о ней сказку о женщине, превращенной злой неведомой волей в совершенный механизм, в автоматон и только где-то глубоко все еще бьется живое теплое сердце понять бы, где