Я выкроил это время, чтобы рассказать тебе о семье, в которой мне предстоит потрудиться: в первый день на месте я хочу ухватить свежее впечатление от всех домочадцев разделяя его с тобой. Как это стало привычно постоянно удерживать тебя в мыслях, все на свете поверять тобой, все неясности проговаривать, словно держа перед тобой ответ.
Да, я сел, чтобы поведать тебе все это и мой рассказ еще впереди, но перо уперлось в бумагу, и я тяжело задумался.
Почему то, что происходит со мной здесь, так мало меня волнует?
Если вдуматься: что за безумная затея выдавать себя за прислугу, переодевание в женщину, подчинение старой Пири, задача, которую я ставлю перед собой все это должно приводить меня в ужас и вызывать протест. И что же? все эти дни я прожил как в тумане. Шел куда вели. Делал что говорили. Откликался на то, что видел и слышал но словно сквозь плотное одеяло. Почему?
Потому что все это второй план моей жизни. Как фон на картине. Как в театре задник сцены. Как в романе описание природы.
А первый план это ты.
Марит.
Я тоскую и умираю в разлуке с тобой. Душа не принимает расставания. Тысячу раз на дню я уговариваю себя, что эта поездка часть моей истории миротворца, жест твоего доверия, шаг вперед в ремесле. И тысячу раз эти уверения разбиваются о стену отчаяния ты отослала меня прочь. Тысяча игл колет меня, стоит мне вспомнить, что ты не пришла меня проводить и никак меня не напутствовала.
И все бы ничего, если бы накануне я не провожал тебя с ярмарки. Если бы мы не шли в сумерках вдоль Долгого луга, если бы уходящее солнце не золотило так сосны на дальнем холме, если бы воздух не был таким осенним, хрустальным, берущим за сердце Если бы я не готовился всю дорогу сказать, как сильно тебя люблю. Решился перед самыми воротами, набрал воздуха в грудь, повернулся и встретил твой строгий взгляд. «Доброй ночи, Соник», сказала ты и быстро прошла в дубовые створки. А я так и не знаю то ли я слишком мнителен, то ли ты вправду все поняла без слов и остановила меня. Ты такая тонкая, столько знаешь о людях я бы не удивился. Разве мои чувства не написаны у меня на лице? Твое же лицо для меня загадка. Что говорила улыбка в уголках твоих губ то была досада? насмешка? грусть? удовольствие? я не знаю. У тебя столько улыбок! Я лишь гадаю, то загораясь надеждой, то злясь на себя за нее. Пишу тебе эти глупые письма, признаваясь в своей тоске жгучей, отчаянной, бесконечной и никому не нужной.
К черту!
Будем говорить о работе.
В конце концов, может быть, я просто оттягиваю время, чтобы не приступать к описанию семейства ведь плана у меня так-таки и нет. А? Может быть, я нарочно сбиваю тебя с толку, не позволяя оценить степень моего замешательства.
Как представить тебе новые лица? В том ли порядке, в каком они появлялись передо мной? Или в зависимости от впечатления, которое на меня произвели? Я начну с детей. В конце концов, я здесь ради них. Вообще все это ради них.
Осока старшая, девушка, которую я мельком видел на ферме. Ей пятнадцать (возраст всех детей я узнал от Пири) и она рыжая. Настолько рыжая, что рассмотреть все остальное удается гораздо позже трудно отвести взгляд от ее волос. Мне кажется, что в этой местности длинные волосы принято собирать по крайней мере, все женщины и девушки, которых я тут встречал, носили какие-то прически но Осока как будто нарочно оставляет их в небрежении. За спиной их путаница свита в подобие жгута, из которого во все стороны разлетаются рыжие пряди скорее волны, чем кудри, и они горят, словно пламя. В ее волосах есть какая-то дикая сила. Во всем же остальном девушка скорей мила, чем красива: у нее пухлое тело, маленькие руки с обкусанными до самого мяса ногтями, капризный небольшой рот, вздернутый нос и дымчатые глаза. Ссадины и синяки почти сошли и жутковатым образом поджившая корочка в углу рта и зеленоватый кровоподтек на скуле добавляют ее простоватой внешности драмы.
Мне кажется, она должна легко нравиться мужчинам. Не знаю, как на это здесь смотрят думаю, что косо.
На самом деле Осока не настоящее имя, а детское. В этих краях детей при рождении называют как-нибудь странно в честь растений, зверей или птиц а взрослые имена они получают по достижении двенадцати лет в день зимнего праздника, и потом уже зовутся так. Взрослое имя Осоки Аранка, «золотая» (естественно). Но пока я не слышал, чтобы ее так называли не знаю, насколько это в порядке вещей, но я это себе отметил.
Ее брата, второго по старшинству, зовут Волчок. Ему двенадцать стало быть, этой зимой он получит взрослое имя. Но и с его детским прозвищем все не так просто: если верить Пири, при рождении мать назвала его Волчец то есть «сорняк». Однако прижилось другое. Парнишка и шустрый, словно волчок, и угрюмый, как волчонок серые волосы неровно острижены и торчат в разные стороны, как будто он не может усидеть на одном месте достаточно долго, чтобы их можно было подравнять. Лицо и шея у него темные от загара, как у человека, привыкшего проводить дни на улице. За весь день я услышал от него лишь пару слов, но взгляд у него цепкий, недоверчивый и тяжелый. Рядом с ним неуютно и постоянно хочется проверить, на месте ли кошелек хоть у меня его при себе и нет.
Девятилетний Лютик третий ребенок. У него бледное, узкое, напряженное лицо. На висках и на шее под тонкой кожей видны голубые жилки. Большие серые глаза испуганно мигают, если к нему внезапно обратиться. Лютик на вид младше своих лет, худой и выглядит слабым, зато он единственный, кого я видел с книгой в руках он просидел над ней весь вечер, правда, не всегда читая: время от времени я замечал, что он смотрит поверх страниц невидящими глазами в одну точку. Мне показалось, что Лютик любимец Пири: я видел маленькие знаки внимания, которые она оказывает ему, проходя мимо то сунет в руки булочку, то проверит, не дует ли из окна, под которым он сидит.
Я не заметил за этот день, чтобы братья как-то общались но не усмотрел между ними и явных признаков вражды. Скорее, они обходят друг друга, как будто живут в разных мирах.
От старших к младшим волосы в этом семействе словно выцветают: огненные пряди Аранки, серый пепел на голове Волчка, бесцветный пух Лютика волосы у него такие тонкие, что часть их колышется над макушкой при малейшем ветерке. У младшей же дочери длинная косица блестит, как бледное золото. Ее зовут Ива, ей только исполнилось пять, и она выглядит как все пятилетние девочки миленькая, глазастая, похожая на котенка. Если вдуматься, ее обыкновенность удивляет больше всего в ее лице нет ни затаенного испуга, ни напряжения, ни протеста, а только задумчивая важность, с которой она проделывает все свои дела. Весь день, сколько я ее видел, Ива была занята возилась со своими куклами, вертелась под руками у Пири, помогая ей стряпать, сидела с сестрой за штопкой, подавая ей падающий наперсток и аккуратно складывая в корзинку готовое. В этой напряженной семье она кажется волшебным существом, семечком растения, занесенного ветром по ошибке. По крайней мере, такие фантазии возникли у меня после первого дня нашего знакомства а ты призываешь нас относиться к первым впечатлениям серьезно.
И, наконец, их мать.
Я так долго откладывал рассказ о ней, так старательно изгонял ее из мыслей, сосредоточившись на детях но сколько веревочке ни виться, а конец будет я приступаю, и это трудно. Я не могу так легко охватить ее словами, как детей она взрослая, она сложная, и она меня немного пугает (что будет, если она узнает про мой маскарад? начать хоть с этого).
Итак, мою кого? хозяйку? клиентку? примиряемую сторону, скажем так зовут Юфрозина. Она высокая (для женщины) и очень худая. Ее худоба не болезненная и не злодейская (знаешь, есть такого рода внешность женщина, острая, как бритва? так вот, это не тот случай), скорей она наводит на мысли о дисциплине и самоограничении. «Ничего лишнего». И действительно ничего: ни груди, ни бедер, ни гибкой талии этих архитектурных излишеств женской фигуры. Юфрозина выглядит выносливой и прочной, как тонкий стальной прут.