Так, лёжа вповалку, в полудрёме, ждали они, когда приедут на поле машины. Тогда они встанут и пойдут грузить мешки с собранной картошкой. Каждый мешок сорок-сорок пять килограммов; бывало, попадались и «крокодилы», весившие все шестьдесят, их забрасывали в кузов вдвоём. Иногда грузовики следовали один за другим, но роптать ребятам не полагалось язык на плечо, а вкалывай до последней машины! Потом наскоро устраивали лежбище и валились с ног. Сначала лежали обессиленно, бездумно Затем возникали эти переходы: от пустоты к благодатной тишине в душе, будто внутри вот так же с ленцой взглядывало неяркое солнце; потом через умиротворение начинала просачиваться какая-то маленькая радость она освежала, бодрила, и вдруг у души вырастали крылья!
Всё-таки был кайф в работе грузчика! И это помимо того, что считалась она уважаемой (из-за тяжёлых нагрузок далеко не каждый шёл в грузчики), а сами грузчики держались наособицу от «земляных человечков».
«Сегодня четверг, подумал Неретин, завтра ещё денёк и прощай картошка! В субботу по домам!»
Да и в самом деле было пора: золотая осень заканчивалась. Дни один к одному ясные, в паутинках уже дважды умывались дождями, надвигались слякоть, зябкий свет померкшего неба и прочая бесприютность, при мысли о которой невольно передёргиваешь плечами.
Бригадир! позвал Лёню женский голос.
Он повернул голову.
Перед ним стояла совхозная начальница, тоже что-то вроде бригадира, ежедневно определявшая, в каком количестве и где студентам работать (помимо картофеля они собирали морковь и свёклу).
Звали её Любовь Тарасовна, и была она в очевидном расцвете бабьей силы. Миниатюрные фигуристые студенточки по-своему, конечно, хороши, но тут было торжество обильного женского тела, своего рода триумф плодородия природы.
В иное время однокашникам показалась бы подобная роскошь чрезмерной. Такой красоте тесно в городских условиях, но как же влечёт она на сельских просторах!
Неретин повёл взглядом: все грузчики с псиной умильностью смотрели в сторону Любови Тарасовны.
Бригадир, есть работёнка!
Её красный пухлый рот вздрогнул, и легко и грациозно взлетела белозубая улыбка.
Что надо делать? Неретин окинул взглядом работодательницу, скульптурную грудь которой пыталась стискивать короткая курточка, а чёрное трико, заправленное в сапожки, плотно охватывало на манер лосин ядрёные бёдра и стройные, крепкие ноги.
Работа аккордная. Нужно на дебаркадере пару-тройку машин разгрузить.
Сгрузить на баржу? (Однажды они это уже делали, и им заплатили живыми деньгами.)
Ну да, вы же знаете. Оплата по окончании, на руки.
Когда?
Ну как здесь закончите так сразу и поедете.
«Мутит бригадирша, явно налево картошку толкает», подумал Леонид.
А ужин? А назад? продолжал он выяснять, понимая, что, согласившись на эту работу, они вернутся в лагерь, когда ужин давно закончится, даже если их привезут на автобусе (а если идти пешком, то вообще за полночь!).
Не волнуйтесь: и накормим, и отвезём назад!
Ну тогда да, для солидности Неретин старался быть немногословным.
Машин оказалось не пара-тройка, а четыре, последнюю разгружали, сцепив зубы.
Баржа тут же отошла от дебаркадера, заскользила по чёрной ленте реки, маяча кормовыми огнями.
Ребята стояли кружком, многие согнувшись, упираясь руками в колени, тяжело дыша и отупело глядя в землю.
Появилась Любовь Тарасовна.
Что же вы, ребятки, стоите? Пойдёмте, всё уже готово! певуче, с грудной ноткой проговорила она и повела всех в располагавшееся неподалёку деревянное строение, похожее на амбар.
Центр его занимал длинный стол со скамьями по сторонам, уставленный нехитрой деревенской закуской, от одного вида которой откуда-то из-за ушей начинала выделяться слюна.
Белое, в скромном румянце сало, присыпанное кристалликами соли, золотистые, в рубиновых зёрнах горки квашеной капусты с клюквой, солёные огурцы, теснящиеся упругими боками в миске, варёная картошка, немного уже затвердевшая сверху, которую так и хочется разломить вилкой пополам И над всем этим ароматный кисло-солёный дух!
Но более всего ребята были поражены бутылью, наполненной мутноватой жидкостью. Все, конечно, понимали, что это самогон, поражало другое размеры сосуда! Такое можно было увидеть только в кино!
Ничего себе! Прямо как в «Свадьбе в Малиновке»! изумлённо изрёк Гена, имея в виду сцену бандитской попойки, во время которой персонаж Алексея Смирнова слонялся в обнимку с такой же ведёрной бутылью.
Любовь Тарасовна поняла его слова по-своему и ответила строго:
Никакой «Свадьбы в Малиновке»! Быстро поели и в автобус!
Быстро, конечно, не получилось
Тем более что и сама Любовь Тарасовна подсела с краю, пригубила пару раз рюмочку, разблестелась глазами, погорячела и куртку сняла, и кофточку расстегнула.
Гену, сидевшего рядом, каждое её движение обдавало жаром, в котором ему слышалась какая-то пряничная сладость, нотка пота, миндальная горчинка Чёрт знает, что ему слышалось, и он потихоньку сходил с ума!
А ко всему Любовь Тарасовна стала уделять балдеющему от неё соседу всё больше и больше внимания, и Гена не вынес такого испытания.
Лёнь, вы без меня поезжайте, тихо сказал он Неретину по окончании застолья, когда все шли к автобусу. Я сам доберусь.
Пешком что ли? Тут километров пятнадцать шпарить.
Да разберусь.
Гена кивнул на «Москвич-412», выглядывавший капотом из-за амбара, то ли совхозный, то ли личный автомобиль Любови Тарасовны, на котором она разъезжала по полям.
Ну гляди, дружище. Если что я за тебя отвечаю!
Не переживай, не подведу!
Хлебосольная Любовь Тарасовна не только расплатилась, как и обещала, наличными (по четыре рубля на брата вышло!), но и снабдила отъезжающих снедью и самогоном. Бутыль была, правда, не ведёрная, но и её вполне хватило.
Явившись в лагерь за полночь, бригада грузчиков тут же завалилась спать и спала богатырским сном до тех пор, пока Не-ретина не разбудила Лена.
Проспали?! вскочил Леонид. Мужики, подъём!
Не суетись, никуда вы не проспали спокойно сказала Лена. Кончилась работа!
Как это? Сегодня последний день!
Вчера Ладеев объявил, что картошку на две недели продлевают. Народ взбунтовался. Кто-то уехал прямо вчера, а основная масса сегодня утром.
Неретин сел, потёр лицо.
Ну дела
Лена усмешливо взглянула.
Где это вы так назюзюкались? Я тебя с третьего раза добудилась.
Баржу грузили А Ладеев что?
Бегал, пытался задержать. Все на него ноль внимания. Ребята здорово разозлились: торчать здесь ещё две недели! В общем, Ладеев сел в машину и уехал. Наверно, в институт, докладывать.
Много народу осталось?
Человек десять, если вашу бригаду не считать. Из грузчиков только Гена уехал.
Генка?!
Ну да. Утром, со всеми.
Гена, Гена Отчего же так переменчива была к нему фортуна! То улыбалась, то поворачивалась спиной.
Когда ранним утром у ворот пионерского лагеря остановился «Москвич-412» и из него вышел Гена, навстречу ему двигался поток однокурсников. Шли молча и зло. Кто-то крикнул:
Зой! Вон Генка!
Гене, ещё не придумавшему, где он пропадал ночью, в самый раз было испариться. Однако удивление перед картиной народного шествия оказалось сильней.
Ребят, вы куда?
В Москву!
Тут он и Зою увидел. Она подхватила его под руку и стала жарко, в самое ухо, нашёптывать, совершенно забыв узнать, откуда он взялся.
Не совсем протрезвевший, мучимый к тому же свежей виной в измене, Гена решил безоговорочно поддержать Зою и вообще бунт как таковой.
Он даже за вещами решил не возвращаться. И даже громогласно произнёс, выдвигаясь во главу колонны:
Совсем они там в Москве охренели!
После картошки
(глава из повести Сомова)