Поймите вы, там будет все иное. Иные солнце, небо, лес, Париж. Там небо майское не полыхнет грозою. Над рыцарским романом там не посидишь. Добро иль зло, мрак или свет вот всё, что ждет там человека.
Примите ж, наконец, вы мой совет. Живите, радуясь до завершенья века!
И вот вам мои стихи, которые еще никто не слышал, я еще нигде их не читал и никому не показывал.
Я жизнь люблю безмерно, безгранично,Как любят первую любовь,Когда вдруг сердце бьется непривычноИ бешено несется в жилах кровь.Люблю цветок, росой умытый,И птичий гомон по весне.Оконное стекло, узорами зимы расшитоеИ желтый лес в его печальном сне.Я обожаю листьев тихий шепот,И теплый свет заката над рекой,И тающих сугробов недовольный ропот,И дождь с его щемящею тоской.Люблю работу до седьмого пота,Люблю, когда от напряжения пылает голова,И мысль в своем стремительном полетеНа лист бросает точные слова.Задыхаюсь от волненья, встретивЧистоту и ласку женских глаз,И готов смотреть, когда играют дети,Миллионы, миллиарды раз.Люблю Марго, когда от неги обессилев,Лежит тихонько на плече моемИ звезды глаз ее лучисто-синихЗадумались о чем-то о своем.Все люблю я в этом мире,Рад всему и верую в любовь.Мило все моей душе и лире,И что было, и что будет вновь.Нет, не устану этот мир любитьИ не поддамся я благим нравоученьям.Я ухожу в безвестность, может быть,Но я иду навстречу наслажденьямНо если это сбудется, то потом, а пока Дьявол меня забери, как же я боюсь идти на этот холод! Похоронит меня этот дикий и злобный ветер. Где-нибудь посередине зимы. В диком поле или в диком лесу. И проводят меня в мой последний путь дикие волки, они же справят по мне и тризну, закусив моим полу-ледяным трупом. Всё, как в древние языческие времена, когда покойников отдавали зверью.
В поисках меня рыщут по Парижу вьюги и волки. На Монфоконе крутятся трупы и высматривают меня. Горожане в окнах матерятся, боясь меня. Город ждет, когда же я уйду. И парламент ждет, когда же я уйду. Бесится Катрин, когда же я уйду. А как дрожал Ги Табари, боясь моего появления?!
Все хотят, чтоб я умер скорей, немедленно сдох. Да и сам я хочу уже скорей умереть и отмучиться наконец-то.
Правда, извините, но мне не все равно, нож или петля меня поймает. И не хочу я, чтобы мою судьбу сломал Монфокон. Проклятая любовь сломала мне душу, а ханжа епископ перекрутил мне хребет. Лишь поэзия мне душу врачевала, и я надеюсь, что лишь она меня и спасет еще не раз.
Мне очень тяжело уходить из Парижа. Именно потому, что ухожу навсегда. Десять лет это очень много! Это целая вечность. Я просто не проживу столько.
У меня сегодня знаменательный день. Я не только ухожу из Парижа. Ухожу в никуда. У меня за душой ни су, если не считать того, что мои соратники по воровскому ремеслу собрали мне в дорогу, лишь бы я скорей ушел и, главное, никогда не возвращался. У меня нет дома ни в Париже, ни где-либо еще. У меня нет семьи. Нет детей. Нет жены. И ничего этого уже никогда не будет. И внуков не будет. Бог знает, может быть, у меня не будет и благообразной могилы на каком-либо кладбище.
Я прощаюсь сегодня с самой жизнью. Остается только доживание, а, точнее, медленное умирание. Хотя, кто знает, может быть, за первым же холмом меня убьет какой-нибудь грабитель, позарившись на мои шикарные башмаки и я не буду долго мучаться. Все равно! Прощай, жизнь и здравствуй, смерть!
Прощай, любовь! Кроме Катрин я никого не любил и теперь уже не полюблю. Я все же однолюб. Спал со многими девицами и женщинами, но любил всегда только одну. И та оказалась стервой и шлюхой!
Прощай университет и наука!
Прощай, Париж!
Вряд ли я уйду из Франции, хоть отсюда меня не гонят. В этой земле я останусь, но никто и никогда скорее всего не будет знать, где моя могила.
Прощай, всё! Здравствуй, ничто!
А на прощанье я прочитаю вам стихотворение. Не моё, а Эсташа Дешана, он полвека назад тоже уходил из Парижа:
Прощай, любовь, и вы, мои милашки,Прощайте, бани, рынок, Большой мост,Прощай, камзол, штаны, сорочки, пряжки,Прощайте, зайцы, рыба, если пост.Прощайте, седла, сбруя наборная,Прощайте, танцы, ловкие прыжки,Прощай, перина, пух и плоть живая,Прощай, Париж, прощайте, пирожки.Прощайте, шляпы, что пестрят цветами,Прощай, вино, и брага, и друзья,Прощайте, рыбаки с сетями и садками.Прощайте, церкви, в дальние краяЯ понесу святых благословенье.Прощайте, жаркие, заветные деньки!Я в Лангедок плетусь по принужденью.Прощай, Париж, прощайте, пирожкиУлыбка боли скользнула по лицу поэта. Вийон закашлялся, махнув рукой, и сел на лавку. Пети-Марго прильнула к нему, как бы заслонив своей сдобной фигурой от взглядов друзей.
И до утра гуляла братия шальная, топя в вине и радость, и печаль. И незаметно пролетела ночь, святая и больная. Кого жалеть, коль ничего не жаль!
Начинался новый день, 8 января 1463 г. и Вийону уже было пора уходить из города. Он поднялся из-за стола, оглядев всю шатию-братию, галдящую и ничего уже вокруг толком не видящую. Махнул всем рукой, бросил прощальные слова и, не получив ответа, поклонился Жану и пошел к выходу. Успел заметить, что из дальнего угла на него так же внимательно смотрели все те же трезвые и недобрые глаза. Марго схватила его за руку, и они вышли на улицу. Через некоторое время Франсуа обернулся и увидел, что этот наглый человек стоял в дверях и, не таясь, смотрел им вслед. Взгляд его не был виден, и Вийон не мог понять, действительно ли ему надо бояться этого человека. Все равно на душе стало как-то погано.
Франсуа Вийон и Пети-Марго прошли немного по брусчатой мостовой, залепленной застывающим на морозе снегом. Хотя на них были теплые плащи и нельзя было сказать, что было так же холодно, как ночью, но ветер был резкий, морозный. Даже трехэтажные дома не мешали ему бесноваться на улице. Лицо от холода горело и Франсуа все время прикрывал его большим платком. Марго полностью закутала голову шалью. Улица Сен-Жан тиха и почти не видна из-за снежного марева, опустившегося на город. Из-за рваных краев крыш розоватым туманом проглядывает утреннее солнце. Соседние узкие улочки с приземистыми домами ветер тоже продувает насквозь, как дырявый кафтан. Он гонит хлопья густого снега вперемежку с мусором. Только рассвело и людей почти не видно.
Они подошли к часовне святого Бенуа и спрятались от ветра в угол, рядом с маленькой дверью. Франсуа подумал, что его подруга отнюдь не против побыстрее распрощаться. Это его нисколько не удивило. Уж кого-кого, а ее он уже давно изучил и давно уже не ждал от нее ничего кроме того, что изредка получал. Это у нее всегда было в достатке и не только для него. Ревновать ее было абсолютно бесполезно, да ему уже давно и не хотелось. Юношеские мечты были им пропиты в парижских кабаках много лет назад и опус Жана де Мена он теперь читал просто по привычке, да еще из любви к литературе. «Роман о Розе» он хранил, как реликвию, не больше. Нет, подумал он, все же не только, как реликвию. Свои стихи он писал по-своему, даже, если бы захотел, никогда бы не смог подражать своему любимцу. Роман служил для него чем-то вроде талисмана и оберега, он любил его рассматривать, перелистывать, читать отдельные строфы. Иной раз даже не доставал его, а просто сидел и тихо, вполголоса, читал его наизусть. Таков был ритуал. Иногда он все же не выдерживал и на него накатывал какой-то псих. Ему хотелось рвать и метать, хотелось кому-то и не важно, за что, набить морду. Неизвестно за что! Постепенно он приходил в себя
Вийон побоялся прислоняться к ледяной стене и поежился:
Чертовский холод! Я весь продрог. У меня такое впечатление, что продрог весь Париж. Слышишь стук? Это стучат в ознобе стены домов и лавок. У меня весь хмель слетел. Неплохо посидели в «Сосновой шишке» и все на этом морозе коту под хвост.