Это тоже будет сделано в традициях жанра. Мои лэ составлены с помощью юридического языка, а в речи своей я буду подражать тем, кто обычно выступает в парламенте, где нас, бедных, судят, или тем, кто читает проповеди. А больше буду просто говорить то, что думал и думаю, что надумал за свою отчаянную жизнь.
Все зашумели. Кто-то ободряющее, кто-то ляпнул что-то полушутливое, полуироничное, запереговаривались между собой, некоторые, уже пьяные, голоса стали требовать стихи и песни.
Вийон терпеливо ждал, когда все успокоятся и вдруг обратил внимание на сидящего в дальнем углу человека. На самом деле, там сидела троица, но остальные уткнулись в свои кружки, а этот пил и поверх бокала смотрел прямо на Франсуа. И Франсуа спохватился и почему-то сразу вспомнил, что в то время, когда кокийяры передавали ему кошель и кинжал, он не догадался посмотреть на реакцию окружающих. Наверняка, хоть и немного тогда еще было посетителей, но они не могли не видеть этого, а понять, что было в кошеле, мог и дурак. Был ли этот человек уже тогда в зале, Вийон не помнил, но ему очень не понравились его глаза, очень настороженные и какие-то недоброжелательные, холодные, да и взгляд его был очень пристальный и внимательный.
Он был довольно высок, худощав, на голове большая лысина, обрамленная по богам и сзади какими-то ржавыми кудряшками. Пальцы тонкие, длинные и суетливые, такие часто бывают у карманников. Одет в теплую рубаху неопределенного цвета и кожаную безрукавку. Рядом на лавке лежал его свернутый плащ, вроде очень теплый. Одежда в целом была неброская, но и не дешевая. На обычного горожанина и тем более на забулдыгу он никак не походил. Его соседи были попроще и действительно походили на простых горожан. Возможно, он и не с ними пришел, а просто сел на свободное место. Так что, может быть, он появился и после ухода кокийяров. Тем не менее, на Вийона он смотрел явно заинтересованно.
Франсуа оглядел себя, нет, кошель и кинжал он предусмотрительно убрал в мешок. Все же это ничего не значит, ведь могли видеть другие посетители и сказать этому, да и одежда на поэте была изысканная. Вот, подумал он, выпендрился, дурак! Надо бы побыстрее снять ее и одеть старую одежду, пусть с заплатами, но на нее вряд ли кто позарится. А то этот тип, похоже, вполне может позариться и на нее, и на кошель.
Вийону стало не по себе и с этого времени он исподтишка следил за этим человеком и почти всегда встречал его взгляд, который постепенно стал даже каким-то насмешливым. Этот человек был ему совершенно не знаком, но манеры и жесты кого-то очень напоминали. Может, когда-нибудь они и пересекались в каком кабаке. В тюрьмах-то вряд ли, Вийон бы запомнил. Вийон ждал, что он уйдет, но тот заказал себе еще вина, какую-то закуску. Почти открыто он смеялся в лицо поэту, хотя тот и не говорил ничего забавного.
Друзья! С натугой продолжил Франсуа. Я ухожу. Сегодня я прощаюсь с вами. Я первый и последний раз говорю с вами, не как шут. Пафос вот, что ждет вас! Будете смеяться хер с вами!
Я сегодня не говорю вам до свидания, сегодня я прощаюсь с вами. Только бог знает, суждена ли нам еще встреча. Когда я семь лет назад убегал из Парижа, то был абсолютно уверен, что обязательно вернусь. Сегодня у меня такой уверенности нет. Если честно, нет даже надежды.
Быть может, сгину я за дальними лесами. Быть может, я пролью кровь где-нибудь за морем.
А вы в чудачествах свой век пройдете и, если не развяжется язык, благополучно умрете дома, не встретив ни петлю, ни волчий клык.
В этом городе я никому уже не нужен. Не обижайтесь, я не имею в виду никого конкретно. Я говорю о Париже в целом. Он стал для меня чужим. Он высосал из меня все мои силы и бросил меня, как выжатый лимон. Да, никакой город уже не станет мне родным, я это чувствую, но и этот стал чужим и каким-то незнакомым. А ведь я горожанин до мозга костей куда мне идти?
Ночь впереди довольно долгая и в такую погоду нет смысла куда-то идти. Мы в ловушке, пока эта пурга не кончится. Так что давайте пить и веселиться всю эту ночку напролет. Кто-то еще захочет спрятаться от непогоды у нас. И хоровод ветров будет ломиться в нашу дверь, а с ними и моя судьба. Она уже несколько дней бродит за мной по всем улицам Парижа и торопит меня, торопит.
Я потерял счет правдам и неправдам в этой моей судьбе. Запутался, в душе смешались зло с добром. За зло три раза был оправдан, а за доброту отмечен уже тысячным клеймом.
Да, не скрываю, запутался. Я верил всем, а себе самому не доверял. И понял всех, а в себе запутался.
Я никогда не рвался за несбыточным. Мне не нужны, как многим, красоты рая, счастье после смерти. Я просто хочу этого счастья в жизни, здесь и сейчас, во всей своей судьбе.
Церковь нас увещевает не искать зло в других людях, не проклинать кого-либо. Боже упаси! За проклятья можно и за решетку угодить! Ну, со мной это будет сделать уже не так просто. Настанет утро и мой след простыл, не просто будет искать меня по всей Франции, по всей Бургундии, по всей Англии. А я не могу не сказать о тех, благодаря кому жизнь моя, как осатаневшая кошка, мечется среди живых и мертвых.
Я не проклинаю никого конкретно. На суде жизни я не обвинитель, хотя и не защитник, тем более и не судья. Я всего лишь потерпевший, жертва а кто меня обидел, и, главное, за что, мне, может быть, лишь на том свете станет известно. Но я всех помню. Всех и всё! И плохое, и хорошее. И не забуду никогда. Кому-то буду благодарен всю свою оставшуюся жизнь, а на кого-то буду обижаться. И здесь я тоже могу получить упреки от церкви и, тем более, от людей. Апостол Марк говорил, что Иисус Христос предостерегал не только обижать, но и обижаться. Что делать, я слаб и ничего не могу с собой поделать. Да, я помню всё и всех и Бог мне судья!
Будь прокляты злая и паскудная любовь, злые попы и эта моя последняя, быть может, парижская ночь, злая и безжалостная! К чертям собачьим надежду, радость, утешенье! Может быть, всё же я спасусь, вера спасет меня, но это всё же не сейчас и не здесь, не в Париже. Быть может, только вера и может спасти меня, мою душу, но тело мое уже почти уничтожено, почти сгорело в геенне человеческой.
Только о вере я думаю в последнее время. А все остальное?! Все эти истины, которым счет нет и которые никак не могут договориться ни с собой, ни с людьми, подите прочь! Но с ними сгинь и ты мое сомнение!
Ладно, что будет, то и будет! Если мне дано пережить этот мрак, во мраке моих будущих скитаний, я буду жить воспоминаниями о том хорошем, что было, но я не забуду и плохое, всех виновников моих терзаний.
Обо всех говорить не буду. И хороших, и плохих людей в моей жизни было немало.
Я никого не проклинаю. Знаю, знаю, за это могут осудить, да и не палач я. У меня лишь обида, да и Библия требует платить око за око.
Я вечно буду помнить тебя, Катрин, что ангелов прекрасней, хотя душа черна, как сковородки дно. Твой грех он всех грехов ужасней Я ждал любви, а ты принесла одно страдание.
Тебя, епископ, злой и своенравный, что ласкою своей мне тело погубил, тоже не добрыми словами и мыслями буду вспоминать до скончания своего века.
Тебя, мой принц, с богами равный в стихах, коварстве
Как же я любил! Как любил всех тех, кого судьба мне посылала, кто через душу шел мне напролом. Какою страстью вся душа пылала! И как она мертва сейчас! Так старый дом, покинутый людьми, их горем и страданьем, весельем, радостью и буйствами страстей, еще стоит, но в целом мирозданьи нет ничего уже его мертвей.
И всё ж, друзья, хочу оставить вам свой главный завет.
Скорее забывайте несчастья и беды. Другого мира не было и нет, где было б столько солнца и ненастья.
Не бойтесь, я не еретик и на костер с собой не приглашаю.
Что наша жизнь? всего лишь миг, двор постоялый на дороге к раю иль к аду. Это как кому. Но, как учит нас святая церковь, там будет все иначе потому, что попадет туда душа, а не плоть живая. И что ей делать, плоти грешной, там, где не выживет и тень, там, где добро иль зло безбрежны, где бесконечны день иль ночь?!