не чувствовалось вечности. Фортуна,
вообще, любитель фортеля. На струнах
судьбы не только пальчик, но и меч
шалит с успехом. Так что приходилось
быть начеку: лучась улыбкой, втуне
держать и блок. Тоска столичных встреч
выматывала жутко. Но немилость
попов была серьёзней: те без слов
давно под нас таскали связки дров.
Мой грех был очевиден: атеист.
Тебя же просто полагали ведьмой.
Действительно, ну как могли посметь мы
не жаловать фанатиков? Ведь чист
был замок наш от слуг господних: как-то
я откровенно объявил, что впредь мой
приют закрыт для них. Лишь органист
оставлен был: не то из чувства такта,
не то, что предпочтительнее, из-за
очередного твоего каприза.
Святошество вело страну в тупик:
дыханье буден отдавало адом.
По городам молельные бригады
кострами ублажали божий лик,
вгоняя в страх не только слабонервных.
Доносы и доносчики, как гады,
плодились, расползаясь: еретик
был даже тот, кто не решался первым
сам стукнуть церкви на еретика.
Но нас пока не трогали. Пока
Конечно, за покой платилось всем:
и Папе, и коллегии Синода,
и сволочи помельче. Но свобода
дешёвой не бывает. Вместе с тем,
как сюзерен, я помнить был обязан
не только о тебе. Круги природы
незыблемы в банальности проблем:
рожденья, смерть, крестины, свадьбы
праздник
любой с попом вершился. И феод
имел, хоть отдалённый, но приход.
А что до ведьмы ей ты и была.
Сердца тревожа карими глазами,
мятеж мутила в душах, так что сами
собой они итожились дотла
уже бессильно, без сопротивленья.
Взметая вороными волосами
искр россыпи со смерчем пополам,
сумела бы в пожаре вдохновенья
спалить, наверно, замок весь. Огонь
наружу так и рвался: только тронь.
И даже пусть наш полный света путь
судьбы в судьбу пролёг буквально сразу.
Но если ты сердилась, метастазы
отчётливого страха драли грудь.
Зрачки пронзали, будто убивали
на месте, низвергая до экстаза,
до судорог. Чтоб шею не свернуть,
я сам же подвергал себя опале.
Но как спасёшься, если суждено?
И шея была сломана. Давно.
Часть 4
Шёл тысяча шестьсот какой-то год
от богорождества по счёту мира,
который инкарнировал нас. Сиро
октябрь дотлевал. Гоняя взвод
своих рейтар по вязкой грязи плаца
сквозь занавесь дождя в одних мундирах,
чтоб служба не казалась мёдом, рот
в командном оре раздирая, братца
я матом поминал, поскольку он,
забыв о деле, укатил в притон.
Он, а не я, носил гвардейский чин.
Мне ж только подменять его нечасто
случалось. Таковы законы касты:
служил в войсках лишь старший из мужчин
родов высокой крови. Те, кто младше,
не призывались вовсе, но участье
в войне принять могли, явив почин
патриотизма, скажем пышно. Брат же
порой и в годы мира слал гонца,
прося явиться памятью отца.
И вот я стыл, пропитываясь вдоль
и поперёк слепой осенней влагой,
на полигоне, ради чести флага
фамильного страдая, в думах, столь
не подходящих к данной обстановке,
а именно: о музыке, из фляги
потягивая виски. Алкоголь
помалу расслаблял. Рейтары ловко
учебный бой кончали. Тут трубой
с подачи чьей-то прозвучал отбой.
Я оглянулся. От дороги брат
верхом и в окружении охраны
галопом приближался. Слишком рано
он нынче возвращался, на мой взгляд.
Почувствовав тревогу, я навстречу
ему направил одра, протараня
кусты бурьяна хлёсткого, подряд
в уме перебирая быстротечно
причины братьей спешки. Лишь одна
могла быть верной: началась война.
Мысль подтвердилась: скоро суток семь,
как силы неприятеля ломили
в пределы королевства, милю к миле
осваивая в натиске, совсем
подмяв под лапу замки побережья
по тупости изнеженных извилин
владельцев их, что вборзе смылись все,
не оказав отпора. Так, небрежно
скатившись к панике, а там поддавшись ей,
страна лишалась четверти своей.
Спасая положение, престол
в порядке срочном выдвинул заслоны
гвардейского резерва. Но филоны
в генштабе величайшее из зол!
просрали всё на свете, и противник
по-прежнему стремился неуклонно
к столице. Столь внушительный укол
заставил короля оперативно
начать мобилизацию. А брат
примчался сам, чтоб сколотить отряд.
Часть 5
Задержки не случилось: эскадрон
уже к утру рысил за мною в ставку,
бесцеремонно вспарывая давку
дорожную. На тракт со всех сторон
стекались толпы беженцев уныло.
От раненых, бредущих на поправку,
я узнавал подробности: урон
был нанесён значительный. Томила
тень неопределенности. Как знать:
давно уж, может, бита наша рать.
И всё ж таки успели. Чин штабной
мне указал позиции, и наши,
занявшись лошадьми, оружьем, кашей,
обувкой, камуфляжем, до ночной
последней стражи провозились. Я,
не вмешиваясь, лишь назнача старших,
перекусив горбушкою ржаной,
направился по лагерю. Друзья,
возможно, где-то здесь же были, но
вернулся через час ни с чем: темно.
Добравшись до шатра, внутри прилёг
и, запахнувшись в мех плаща, устало
отдался немоте бредовой: скалы,
избушка в дюнах, сосны, но не смог
нащупать суть. Спеша за петухами,
взыграли барабаны, и настала
пора побудки армии. Восток
негромко багровел. Не затихая,
гремели хрипло глотки горнов. Ночь
с тоской строевика тянулась прочь.
Пришёл пакет от брата. В письмеце
тот сообщал, что отправляет роту,
составленную наспех из народа
обширных наших вотчин, а в конце
темнел намёк, что сам ещё не скоро
прибудет мне на помощь: орды сброда
залётного наглец на наглеце
болтались по феоду и разором
грозили. Только твёрдая рука
напасть сию могла унять пока.
Итак, команда поручалась мне.
Немедля, привыкая к новой роли,
я в штаб погнал посыльного (уж коли
досталось что, так отвечай вполне)
узнать о пропозициях, о слухах,
забрать приказы, получить пароли
и прочее. А сам на скакуне
поехал к маркитану: право, сухо
во фляге оказалось, капель пять
отнюдь не помешало бы принять.
Затарясь и залив пожар внутри,
поднялся на пологий взгорок, местность
желая обозреть. Вдоль леса тесно
лепился лагерь, где-то мили три
в длину имея. Север был открыт:
сплошной простор, раздолье, неизвестность
и неприятель. Можно было при
большом стараньи высмотреть: расшит
весь горизонт дымами это враг
раскинул генеральный свой бивак.
Часть 6
Но вздыбился вдруг взгорок под конём,
а недра снизу отозвались гулом
и полыхнули с бешеным разгулом,
выплёскиваясь брызнувшим огнём,
распоротые вширь ударом горным.
Тут силою шальной меня взметнуло
и оземь враз с животным вместе. В нём
дух обмер и угас летально-скоро.
А я, своё беспамятство избыв,
потом лишь от других узнал про взрыв.
Со слов отцов обители, в чей скит
доставлен полутрупом был тогда же
в крови и грязи, копоти и саже.
Сооружая инженерный щит,
сапёры неприятельские минный
аккорд окрест заложили, и вражьей
затеей фланг наш оказался сбрит.
Меня ж из-под 500 кило конины
извлечь сумела трудница одна
юница милосердного звена.
Вот только кто она? молчали все.
Не записали в суете случайно.
Само спасенье оставалось тайной,
пока я, оклемавшись, не насел
на принимавших весь поток увечных
в день той диверсии необычайной.
Послушники, как белки в колесе,
меж ранеными хлопотали в крайней
запарке, правда, на поговорить
нашли минуту, дав к разгадке нить.
Припомнил смутно самый молодой,
что вроде видел раньше ту юницу,
притом что чёткой памятью на лица
не мог похвастать. Да и ерундой
подобной заниматься в укоризну
тому, мол, чьё призвание молиться
за край родной, измученный бедой,
за государство, за судьбу Отчизны
и за народ, что в мощи духа крут,
за героизм и бескорыстный труд.
Так вот, брат-санитар успел тогда
услышать фразу, брошенную девой.
«Спасти спасла. Глядишь, и королевой
придётся стать, как бабка нагада»
Зацепка в чём тут «бабка нагадала».
Теперь же вызнать требовалось, где бы
сыскать ту неизвестную в годах